– Я плохо помню, – наконец, ответила Дина.
– А вы давно уехали, да? А почему?
Она могла бы сказать, что педагоги разглядели в ней талант и все уши прожужжали бабушке о том, что надо показывать внучку светилам, что необходимо по-чеховски «В Москву! В Москву!». Объяснений она нашла бы целую кучу, но единственным все равно оставалось лишь это:
– Из-за куклы в ящике.
Оленька уронила кисть.
– Ой! Извините! – Засуетилась, заметалась.
Дина открыла глаза, взглянула на девушку, отметила, что та покраснела. «Интересно, из-за чего? Из-за нечаянной оплошности или из-за собственных мыслей? Ведь наверняка подумала о том, что эти артисты не от мира сего: витают в облаках и говорят загадками». Дина скосила глаза в зеркало. «А тон ровный, хороший. За такое мастерство и чрезмерное любопытство простить можно».
– Тон славный получается. Я такой и хотела.
– Спасибо. – Щеки Оленьки снова стали пунцовыми, а Дина, решив, что исчерпан и инцидент, и разговор, снова прикрыла глаза и вернулась к своей картине. Жираф даже успел оторваться на несколько сантиметров от земли, но снова рухнул, подбитый очередным вопросом:
– А где вы начали танцевать? Там, в Свердловске?
– Да. Во Дворце пионеров.
– А учителя первого помните? Ну, балетмейстера.
– Я не хочу! Не хочу я, Антонина Андреевна, никуда уезжать. – Восьмилетняя Дина размазывала по щекам катящиеся градом слезы. Она стояла перед руководителем студии и громко, отчаянно всхлипывала. – Ну, пожалуйста, пожалуйста, я вас умоляю, поговорите с бабушкой, скажите, чтобы она меня оставила.
– Как же я могу это сделать, Диночка, если я сама посоветовала ей показать тебя в Москве?
– Вы? – Неожиданность была столь велика, что, пока ребенок сумел осмыслить сказанное, слезы успели высохнуть.
– Я, дорогая.
– Зачем? Зачем вы этого хотите? Я вам больше не нужна? Я плохо танцую?
– Напротив, глупышка! Разве нужны в Москве те, кто плохо танцует? Ты, наоборот, делаешь это слишком хорошо, чтобы оставаться здесь.
– Но я хочу, хочу остаться. Зачем мне уезжать?
– Там другие возможности, другие условия, другие учителя.
– Мне не нужен никто, кроме вас!
– Ты просто ребенок и не понимаешь, что талант надо уметь не только разглядеть, но и взрастить. Зрение у меня отличное, а вот садовник я неважный.
Дина не понимала, какое отношение имеет зрение и садовник к тому, что она, обычная второклассница, увлекающаяся балетом, должна оставить семью, друзей, родной город и ехать куда-то для того, чтобы обычное увлечение превратилось в смысл жизни.
– Антонина Андреевна, я не хочу к другим педагогам. Мне нужны только вы.
– Пройдет время, солнышко, и ты даже мое имя и отчество будешь вспоминать с трудом. Если, конечно, вообще будешь.
Дина и не вспоминала. Незачем было. Да и в Свердловск-то приезжала на каникулы всего два раза. Потом бабушка умерла, папа перебрался с новой семьей на Украину, и Дина, конечно же, рвалась купаться в теплом Днепре, а о Свердловске и об оставшихся там людях и думать забыла. А сейчас вдруг моментально вспомнила. Будто память услужливо выдвинула нужный ящик и позволила прочитать, и заставила произнести:
– Антонина Андреевна Глинская.
– У вас хорошая память.
«Слава Богу, таблеток пока пить не приходится».
– Взгляните, румяна так оставить или чуть насыщеннее положить?
Дина придирчиво оглядела свои скулы:
– Можно немного добавить.
Оленька кивнула, снова хватаясь за кисть. Дина опять попыталась представить жирафа, но вместо него в небе теперь парила Антонина Андреевна и командовала звонким голосом:
– Фонденбра! Еще! Молодцы! Плие! Ниже! Хорошо! Еще!
– Еще, – Дина даже повторила вслух.
– Зачем? По-моему, можно так оставить. Иначе будут слишком темные щеки.
– Да-да. – Дина неожиданно для себя смутилась. – Вы правы, оставим так.
– Что-то случилось? – Оленька почувствовала перемену в своей модели. Еще бы не почувствовать: балерина только что вернулась с небес на землю и теперь ужасно жалела об окончательно утраченном, растворившемся в недрах воображения жирафе.
