И мент отошел, пообещав проверить. Так Мышь узнал, что такое государство.
Врач приехал к гаражу быстро. Наложил жгут, навертел бинт, сделал укол, достал кривую иглу. Ивану, тонущему в боли, казалось, что отнятую руку прижигают снегом. «Ну вот, — сказал врач уже в палате, — теперь ты готов, наконец, нормально обеспечить себя, заживет до свадьбы, зато голодным не останешься, завтра поп к тебе придет». Так Иван узнал, что такое милосердие. «Мышь» — записали в карту его фамилию.
Поп пришел, как и было обещано, и сказал свое утешающее слово: «Бог, — вспоминал поп, — терпел и велел нам поступать так же. Мученик ты, а мученику будет дан в рай специальный пропуск. Отдал ты руку, а получил взамен бессмертие души. Послано тебе испытание и ты его претерпи с миром. Спасителя прибили к кресту, а у тебя всего лишь рука. Благодари создателя. Как юродивый пустишься ты по вагонам жизни, а в юродивых наша правда. Без нее не стоит отечество».
Так Иван узнал, что такое вера в Христа.
Если Мышь недоплачивал, то есть глотал внутрь себя рублей несколько, чтобы испражнить после, Живец чувствовал этот металл в животе обманщика, будто у Живца в голове монетный магнит. «Утаивший рубль от хозяина нарушает закон и должен быть наказан», — говорил мент, целясь резиной в голову. «Утаивший рубль от хозяина лжет и крадет, а значит, будет низвергнут в преисподнюю», — вторил поп. «Утаивший рубль не утолит монетой голода, а только испортит желудок свой, и не получит нашей коечки, — предупреждал врач, — а коечка ему занадобится после исполнения наказания».
И тогда, послушав их, Иван совал оставшуюся руку в рот и выворачивал харчи на дорогу. В теплом желудочном соке поблескивали монетки с гербами. Не желая мараться, Семен разрешал менту, попу и врачу разделить эту прибыль. «Давший на церковь душу свою спасает», — говорит поп, выхватывая медяки из цветной лужи. «Государство — это мы», — напоминает мент, наступая сапогом на свою долю. «Помните о других, и сами не будете забыты», — обещает врач, забирая себе что осталось.
— Куда? — однажды спросил, набравшись храбрости, Мышь у Живца, — Куда девается то, что отнято?
Семен сразу понял Ивана и рассудил, что тот имеет право знать. За дверью была галерея. Там превращались в мумии разной длины, оттенков и возрастов человеческие части. Семен сушил их, смазав, чем врач прописал, читал над ними молитвы и не нарушал никаких законов. Под стеклом они медленно тлели, умалялись временем, мощи тех, кто ходит в вагонах. Это был музей. О нем спорили в прессе. Так Иван узнал, что такое искусство.
Если бы кто-нибудь, многоглазый и вездесущий, смог увидеть сразу все экспонаты этого большого музея — все отнятые голени, ладони, ступни, выломанные колена, все намозоленное, татуированное, рябое — тогда этот некто узнал бы, что они могут соединиться друг с другом, как очень сложный конструктор. Все изъятые части тела как новые конечности великого существа, сторукого тысяченога, спящего в музее по частям.
— Хватит... — говоришь ты на эскалаторе, брезгливо держась за черную резину, — это никому не понравится, да и тебе самому не нравится, ты просто кривляешься, чтобы меня позлить, а я не хочу злиться на тебя.
Твое сердце сердито бьется в розовой сумочке, сжатой в левой руке. Я думаю, глядя на розовую блестящую чешую, что если проткнуть сейчас твою сумочку длинной иглой, ты немедленно умрешь и тебе незачем будет ехать вверх, из мраморной могилы на улицу.
8
— Нас здесь так много! — закричал он вниз, держась рукой за каменную ногу памятника; вторая рука сжимала свистящий мегафон. — Так много, что можно быть уверенным, некоторые пришли сюда по заданию и передают своим хозяевам все, что сейчас тут происходит. Я обращаюсь именно к ним. Идите к своим хозяевам и скажите им, что их власть кончилась. Все равно вам больше никто ничего не заплатит. А теперь я хочу сказать главное всем остальным. Мы должны ударить немедленно, иначе мы сами не простим себя, наши дети нам не простят. Начинаем движение. Перестаем стоять. Мы знаем, куда идти.
И все пошли, все громче напевая и быстрее разгоняясь. Слыша подошвами, как миллионы забытых ежедневных человеческих драм впитались в землю и стали там горами каменного угля, морями скользкой нефти. Осталось найти рецепт и способ поджечь это, обжечь себя и других, превратить материю страдания в энергию смысла, ослепить внутреннюю контрреволюцию и превратить контрреволюцию внешнюю в дым — последний памятник «снятому» прошлому.
