Король с Арбата - страница 3

- Давай, Алешка, держаться друг за друга,- не поднимая головы, говорит Женька.- Меня ранят - ты перевяжешь, тебя - я перевяжу. А если что… так мы живем в одном доме…

Я обнимаю его. Нет, он не плачет, а просто мелко дрожит. Наверное, от дождя.

На дне окопа уже большие лужи. Мы сидим на корточках. Я караулю, а Женька под шинелью тихонько курит. Григория Ивановича вызвали к комбату, а пограничник сам незаметно потягивает из рукава.

Дождь все сильнее и сильнее. Мы уже не сидим на корточках, а стоим в рост. Немцы беспрерывно пускают ракеты. Две из них попали к нам в окоп и, страшно шипя, еще долго освещают нас липким зеленым светом.

Вода уже проникает за голенища сапог. Мы не двигаем ся. Григория Ивановича все нет и нет. Пончик жмется ко мне, бормочет:

- А если выше нальет? Что тогда? Наверх выползать? Я не знаю, что ответить. Одна надежда, что дождь скоро

перестанет.

- Я тебе вылезу,- хрипит пограничник,- вот смотри, парень…

Он надевает на штык фуражку и чуть приподнимает винтовку над окопом. Сейчас же веер из трассирующих пуль замахал над нашими головами.

- Сволочи, козырек разбили,- почему-то с удовлетворением говорит пограничник, осматривая фуражку.

Справа вдоль окопа громко хлюпает вода. Кто-то большой пробирается к нам.

- Живы? - спрашивает этот большой голосом Григория Ивановича.

- Живы,- отвечаем мы.

- Ну, что там у комбата? - спрашивает пограничник.

- Да ничего,- смеется Григорий Иванович.- Двоих-троих убьем и обедать пойдем.

Кажется, и дождь слабее стучит по каске и теплее стало.

- Женя, ты что молчишь? - спрашивает политрук.

- Живот пучит,- кряхтит Женька,- а вылезти нельзя.

- Давай прямо здесь.

- Неловко как-то,- мнется Женька.

- А ты на лопатку, - деловито предлагает Григорий Иванович, - а потом зашвырни подальше в сторону немцев.

Мы отвернулись. Женька в точности выполнил инструкцию.

Хотя мне и показалось, что дождь по каске стучит реже, но вода уже поднялась выше колен. Я перекладываю из карманов брюк патроны и хлеб за пазуху. Мы все молчим. От холода нас трясет.

Изредка вполголоса в сердцах ругается пограничник.

- Сволочи, как котят утопят. Эх бы врукопашную!

- Алеша,- задумчиво спрашивает Григорий Иванович,- а тебе драться приходилось?

- Угу,- говорю я,- в детстве.

- Из-за девчонок?

- Да как вам сказать…

Дождь все стучит и стучит по каске. Все глуше и, кажется, дальше голос Григория Ивановича. А потом он и вовсе пропал. Только дождь и дождь.

Почему- то подумалось, что сейчас дождь поливает московский асфальт, моет затемненный Арбат, Плющиху, наш двор и любимую всеми мальчишками скамейку, где увеличительным стеклом выжжены слова: «Алеша + Лариса = любовь».

У нас во дворе все чем-нибудь увлекаются. Одни собирают марки, другие - спичечные коробки, а очкастый Лева Гоц - книги. Один я ничего не собираю. И хорошо: забот меньше. А вот с завтрашнего дня как раз очень хочется жить без забот.

Дело в том, что уже сегодня можно зафутболить все учебники и до первого сентября - свобода. Что с этой свободой делать - я еще толком и сам не знаю.

Когда мы шли из школы, Лариса спросила очень обидно, просто так, безразлично:

- Ты куда на лето?

- Никуда. В Москве буду.

Мы помолчали, а потом я с надеждой сказал:

- В Москве летом очень хорошо. Народу мало. Все уезжают…

Я говорю, а она молчит. Портфельчик коленками стукает и молчит. Решаюсь:

- А ты куда на лето?

- Не знаю. Как папа…

У парадного постояли. Она разглядывает свои белые тапочки, потом говорит:

- Ты бы хоть за лето дневник вел.

- Какой?

- Ну такой, куда все записывают.

- А чего записывать?

Она пошевелила пальцами, взяла за локти. Сама взяла. Прямо руками. И ее лицо близко-близко. Так еще никогда не было. На нем все-все видно. Даже чернильное пятнышко у виска.

Она опять разглядывает тапочки:

- Ну, разные случаи из твоей жизни. Знаешь, все великие люди вели дневники.

Сказала и побежала по темной лестнице, мелькая тапочками.

Интересно, нарочно она про великих людей или всерьез? Надо же!

Дома утащил у сестры Нонки толстую тетрадь и решил вести дневник…