Хотя Ришелье и был крайне удивлен неожиданным визитом племянника короля, правда, по побочной линии родства, — этого сумасброда, который никогда не осмеливался появляться у него в замке, — кардинал выдал свои чувства лишь тем, что поднял брови:
— Вы сказали ему, что я занят?
— Да, монсеньер, но герцог настаивает. Хотя он и просит извинить его за беспокойство и говорит, что готов ждать сколько потребуется, если вы соизволите его принять.
Это тоже было нечто новенькое! Бофор, прозванный Буря, наглец Бофор, который вышибал все двери, а не открывал их, совершил, наверное, очередную чудовищную глупость, если повел себя столь учтиво. Этим редким обстоятельством следовало воспользоваться. Однако, несмотря на любопытство, кардинал не отказал себе в удовольствии подвергнуть испытанию столь неожиданное для него благоразумие Бофора.
— Проводите его в мой кабинет и попросите подождать. Вы не знаете, чего он хочет?
— Нет, монсеньер. Герцог только сказал, что дело серьезное.
Ришелье жестом отослал офицера и вернулся к своим спутникам. Каштаны один за другим занимали приготовленные для них ямы. Наконец кардинал, правда, не без сожаления, направился в рабочий кабинет. По пути он окинул взглядом парадный двор, ожидая увидеть карету, слуг, пару конюших, несколько дворян: такая свита полагалась принцу крови, даже если в его жилах и текла «незаконная» кровь. Но Ришелье заметил лишь пару коней и одного конюшего: это был Пьер де Гансевиль, которого кардинал хорошо знал. Столь скромный визит все больше возбуждал любопытство Ришелье. Недолгому отдыху пришел конец!
В просторном кабинете, где восхитительные фламандские гобелены чередовались с дорогими стенными шкафами, набитыми книгами, Франсуа, равнодушный к роскоши обстановки, смотрел в окно, грызя ногти. Погруженный в свои мысли, он не услышал, как открылась дверь, и Ришелье дал себе несколько мгновений, чтобы приглядеться к молодому гостю, думая при этом, что из всех потомков Генриха IV и прекрасной Габриэль герцог де Бофор, без сомнения, самый красивый и что легко понять слабость к нему королевы… Затянутый в совсем простой, из серого сукна, полу камзол, — скорее дорожный, чем придворный костюм! — но украшенный воротником и манжетами из белоснежных кружев, которые очень эффектно подчеркивали высокую стройную фигуру и широкие плечи, двадцатидвухлетний Франсуа де Бофор, несомненно, был одним из первых красавцев Франции. Благодаря светлым мягким волосам, которые он, пренебрегая модой, не завивал, и смуглому лицу — от слащавости, что всегда свойственна слишком правильным чертам, лицо Франсуа спасали длинный бурбонский нос и волевой крупный подбородок, — герцог без видимых усилий кружил головы множеству женщин.
Звук закрывшейся двери заставил герцога сменить непринужденную позу, и он отвесил глубокий поклон, сопровождая его изящным взмахом шляпы с белыми перьями; Бофор не опускал светло-голубых глаз и смотрел, как кардинал прошел к огромному, заваленному бумагами, папками и картами письменному столу, что занимал большую часть кабинета.
Подойдя к креслу, Ришелье учтивым жестом ответил на поклон Бофора, но сесть ему не предложил.
— Мне сказали, господин герцог, что вы хотели бы побеседовать со мной о серьезном деле, — начал кардинал. — Могу ли я надеяться, что оно не имеет отношения к членам вашей августейшей семьи?
— Отчасти. Во всяком случае, если бы оно касалось моего отца или брата, то вы обо всем знали бы раньше меня. Хотя даже вам, монсеньер, не всегда все известно. По крайней мере, так считаю я.
— Выражайтесь яснее! — резко ответил Ришелье. — О чем вы хотите говорить со мной?
— О девушке, которую вы знали под именем мадемуазель де Лиль, но которую в жизни звали Сильви де Вален.
— Звали? — переспросил, нахмурившись, кардинал. — Мне совсем не нравится это прошедшее время.
— Мне тоже. Она мертва. Ее убили ваши люди.
— Что?
Кардинал вскочил как ужаленный. Если только Ришелье не был гениальным лицедеем, на лице его действительно отразилось подлинное изумление. Он явно этого не ожидал, и Бофор испытал горькое удовлетворение: ведь не каждому дано потрясти эту невозмутимую статую Власти. Но через секунду, вновь обретя ледяное спокойствие, Ришелье опустился в кресло и проговорил:
