– Откуда он знает? – спросила королева.
– Все шпионы, мадам, – сказала Варли. – Они, говорят, повсюду и похожи на кого угодно. Это пятая колонна.
– Это факт, спросите любого уравновешенного человека в Пембрук-Мэнор, где происходит сия постыдная игра, и честная публика не может прекратить ее своим справедливым порицанием. Это так же точно, как то, что часы на площади всегда спешат на пять минут.
– Верно подмечено, – сказала Варли. – Про часы.
– И не думайте, что Винни со своей бандой не пускаются во все тяжкие на деньги налогоплательщиков. Когда вы, бедные мои дорогуши, опомнитесь, все снова лежит на полочке и ждет эту компашку. А тем временем налакавшаяся бренди свинья хорошенько похихикает за ваш счет. Ваша кровь, собратья, и ваше достояние – утекает, утекает, утекло. А где же Артур? Сидит и дуется где-то в своем шатре, разглядывает себя в зеркало и недоумевает – откуда взялись прелестные рожки, что украсили вдруг его чело? Проснитесь, англичане! Это не ваша война. Если вы верите, что победите в ней, значит, вы поверите, что перины растут на деревьях, а от чиханья увеличивается дамский бюст. Добрый вечер, англичане. Гляньте на Пембрукские часы!
– Вы думаете, он действительно англичанин? – спросила Лионесса.
– Боюсь, что думаю. Хотя я слышала, в нем и толика ирландца есть. Бог знает, из какой ночлежки его вытащили.
– Он, разумеется, противный, но иногда – очень даже потешный.
– Меня он не тешит. Вероятно, я слишком много внимания уделяю собственным горестям. Моей одинокости.
– Но у вас есть Артур, – сказала Лионесса. – Не говоря уже о Ланселоте.
– На самом деле, нет ни того ни другого, – сказала Гвиневера. – Один – бог знает где ведет войну, другой забегает, так сказать, между драконами. Слабое утешение, что оба они так невероятно благородны и достойны, если постель моя пуста из ночи в ночь. Но я, вероятно, излишне груба.
– Резка. Королева не способна на грубость.
– Как это верно, – сказала Гвиневера. – Как это верно.
– Вы были знакомы с Унтанком?
– Шапочно. Когда он был молод. Вероятно, давешний ничем не лучше нынешнего. Тогда же у него была по крайней мере юность. О нем можно было воображать разные прекрасности. Теперь, я полагаю, уже нет.
– Мы познакомились, когда ему было двадцать. И я воображала о нем разные прекрасности. Скотский лоб в те времена толковался в понятиях футбола, в коем Унтанк был весьма искусен. Тот маневр, когда они все колотят по мячу головами, – он всегда выглядит на поле так умно. „Хорошая головка для бизнеса“, – думала я. Так и оказалось. Торф ему дается недурно: за последние десять лет он увеличил наше производство торфа на сто двадцать процентов. А все остальное я навоображала неверно.
– Да будет тебе известно, – сказала Гвиневера, – что королем быть нелегко. Короля за подол дергает всевозможная публика, твердит: сир, вы должны сделать это, сир, вы должны присмотреть за тем, сир, смотрите, вас уже ожидает третье. Я бы рехнулась. Уж лучше я останусь королевой, хоть и это не лилейная постель.
– А снаружи, – сказала Лионесса, – королева более-менее – мрамор. То есть так предполагают ликующие толпы. Они рады, что мы у них есть, но в то же время считают нас чистейшей воды символом. Мы, конечно, – и он тоже, хоть от этого ничуть не легче, но у нас же есть и своя внутренняя жизнь, сокрытая от толпы. И в этой внутренней жизни мы творим новый миф – миф, который не получит хождения еще, быть может, четыреста-пятьсот лет, но он уже глубок и зрел.
– Вот именно, – сказала Гвиневера. – Я и сама часто об этом задумывалась, но мне никогда не удавалось это выразить так точно и, я бы сказала, всесторонне.
– Подобающее королеве царственное состояние, – сказала Лионесса, – не отданное на преумножение, чревато опасностями, ибо в нем все действия королевской фигуры, включая недостаток действия, мифотворны, нравится нам это или нет. Разумеется, значительную лепту вносит и пресса, как вас, должно быть, убедил ваш собственный опыт с этой штукой, Ланселотом.
– Ты и вообразить не можешь, насколько они кошмарны, – сказала Гвиневера. – Их ловят за просеиванием чужого мусора – они даже там пытаются отыскать разоблачения.
