Кокийя, оба Раванеля, Пиньер, Бертран и Орасиус были самыми сильными мужиками в деревне. Трое из них были дровосеками. Они пошли за веревками, фонарями и небольшой лестницей (в наших краях пользуются лесенками вместо носилок, когда кто-нибудь вдруг почувствует себя Плохо или умрет в поле).
Доротея по-прежнему спокойно лежала в своем гнезде, среди ветвей, скрытая туманом. Лежала она на костях, рядом с тремя черепами, самый маленький из которых наверняка принадлежал Мари Шазотт. Два других нельзя было отличить один от другого, и принадлежали они Бергу и Дельфен-Жюлю.
— Берем только Доротею, — сказал Ланглуа. — За останками других придем завтра. Поспешим. Времени мало. Даже и ее можно было бы оставить на ночь, да нужно все-таки матери отдать… Покрепче завяжите узел на животе. А то изуродуете тело, пока спускаете.
Кокийя, напрягшийся в красном от света фонаря тумане, своими огромными ручищами спустил Доротею, как отвес на веревке, а поджидавшие внизу Раванели подхватили ее и положили на лесенку.
Вся операция длилась меньше получаса, включая соболезнования, по-военному выраженные Ланглуа матери покойной, которая молча раскачивалась над трупом дочери, создавая у присутствующих ощущение, что теперь это движение будет длиться всю ее жизнь. Ланглуа больше думал о живом, чем о мертвом. Он пошел к Фредерику II.
Они сидели втроем, двое мужчин и женщина, и молча смотрели друг на друга.
— Ничего не надо прикидывать, не надо рассуждать, — сказал им Ланглуа. — Ты поел? Ты, конечно, устал. Думай, что хочешь, но спать ты не сможешь. Ты должен ехать со мной. Ты — единственный, кто может мне сказать, кто он.
— Да что говорить, я поеду, — ответил Фредерик II.
Сани подъехали к кафе «У дороги», запряженные тройкой рысаков. Ланглуа отстранил Раванелей.
— Я поеду один, только с Фредериком, — сказал он. — И больше никого. Мне нужна дисциплина. Я возьму еще двух солдат в казарме в Клелле. А вы идите домой и спите. Это мои дела.
На Ланглуа была полицейская фуражка и кавалерийская шинель. Фредерик II закутался в свой длинный шерстяной плащ. Меховую шапку он надеть не захотел. Только натянул на уши берет. (Потом он скажет, что он думал о господине В., который в это самое время, сидя под позолоченной люстрой, наверное, курил табачок, купленный за четыре су.)
В Клелле они взяли двух жандармов с карабинами и подсумками. Когда они уже собирались отъезжать, к саням подошел лейтенант:
— Господин капитан, — сказал он, — а у вас нет документа?
— Какого документа? — закричал Ланглуа. — Вы что, думаете, я буду ждать возвращения посыльного? Думаете, что мне нужна бумага от королевского прокурора, чтобы поехать прогуляться по лесу с двумя жандармами, поскольку я боюсь темноты? Так вот: я еду на прогулку в лес. Ясно? И я боюсь темноты. Понял? Вольно, лейтенант.
Лейтенант отдал честь и, повернувшись по-военному, отошел.
Примерно в километре от Шишильяна Ланглуа остановил коней и сказал одному из жандармов:
— Фарно, слезь и сними бубенчики. (Он имел в виду висевшие на хомутах бубенчики, так весело звеневшие до сих пор.) И погаси фонарь.
Дальше они поехали медленным шагом.
На площади с церковью смутно светилось кафе. Ланглуа постучал кнутом в окошко. Вышел мужчина.
— Где мэр? — спросил Ланглуа.
Его дом был третьим от площади.
Мэру он сказал: «Дайте мне ключ от зала заседаний. Ваша мэрия ведь находится на площади, напротив дороги на Клелль? Да? Дайте мне ключ, именем короля. В зале заседаний есть кресла? А несколько свечей найдется? Отлично. Учтите, это строжайшая тайна. Дело государственной важности. Никому ни слова, в противном случае у вас прямая дорога на каторгу. Займитесь моими лошадьми. Поставьте их в хорошую конюшню».
А нам он сказал: «По одному, направо, шагом марш», и вот мы уже на той самой улице (так расскажет потом Фредерик II). При входе на площадь он показал мне на мэрию, которая стоит на углу и из окон которой просматривается все. Найти пятый дом было нетрудно: как раз напротив него горел фонарь.
— Фарно, — сказал Ланглуа, — будешь стоять здесь. (Он показал ему глубокий дверной проем сарая.) Из этого дома, который стоит напротив, видишь? никто не должен выходить. И не вздумай спать, заснешь — не поздоровится… Ты меня знаешь!
