Днем продолжалось бегство жителей из города, завязались уличные бои, на улицах рвались бомбы. Правительственный отчет гласил: «Точная цифра убитых и раненых бунтовщиков пока не установлена, но составляет несколько сот человек… Кроме того, как указано выше, немало погибло и во время пожара». Вскоре бегство обывателей стало повальным. «Богатейшая и даже средняя часть населения уезжает из Одессы, оставляя свое имущество на произвол судьбы», – сообщал «Рассвет». В Кишиневе все гостиницы были забиты одесситами, а извозчики драли втридорога. Леонид Пастернак писал 26 июня П. Д. Эттингеру: «В Одессе-то что было?! Что-то невероятное, непонятное, какие ужасные последствия, ведь ни одна революция европейская не знала столько жертв, сколько у нас за последнее время!!!»
Страшнее всего было в гавани, почти полностью сгоревшей. «Черные обломки зданий, как кости изломанных им (пламенем. – И. Л.) скелетов, торчали там, где накануне бился мощный пульс жизни, – вспоминал поэт Александр Федоров. – И среди обломков зданий грудами валялись скелеты да кое-где стонали, умирая, обгорелые, раненые, искалеченные люди. Доктора, санитары, полиция подбирали их, сваливали в уцелевшие вагоны, на телеги, увозили в больницы. Это была, однако, только часть. Множество народа, застигнутого пламенем и выстрелами, ища спасения, бросалось в воду и погибало в море. Долго потом всплывали трупы, и водолазы и рыбаки захватывали со дна человеческие тела…» Федоров и Чуковский вспоминают жуткую подробность: расплавленный сахар из пакгаузов заливал трупы и застывал красной коркой; санитары вырубали тела топором.
Тем же вечером «Потемкин» покинул гавань и направился навстречу эскадре, вышедшей на его усмирение. Город, объятый ужасом от происшедшего, умолк и перестал бушевать. Попытка революции кончилась кровавым безобразием. Одесская катастрофа разом выявила и наивность революционных надежд, и дикость масс, и полную несостоятельность властей, не умевших и не желавших найти иного выхода, кроме бессмысленной жестокости. На сегодняшний взгляд старинные события кажутся не так масштабны и ужасающи, как террор рубежа тысячелетий, – но сухие цифры говорят другое. Официальные и неофициальные сведения о числе жертв в России всегда расходятся чуть не на порядок. Власти говорят о нескольких сотнях, Чуковский – о двух тысячах убитых. Если он не преувеличивает (а очевидцы больших трагедий это делают часто) – то по числу жертв 15 июня 1905 года в Одессе сопоставимо с 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке. И, что особенно дико, людей убивали не хорошо законспирированные террористы, а собственные власти.
За долгую свою жизнь Чуковский еще не раз убедится, что бездарность и жестокость далеко не всегда синонимичны самодержавию; он еще увидит красный террор и ежовщину, переживет аресты и смерть близких в нескольких волнах репрессий, услышит известия о расстреле демонстрации в Новочеркасске в 1962 году, о событиях в Венгрии и Чехословакии, – и едва ли сохранит какие-то иллюзии относительно природы власти. Но пока и он, и страна не имеют опыта жизни при иной власти, кроме царской. Пока он разделяет общие надежды на более справедливое мироустройство. Он еще не «обмозолился», не «одеревенел», как стал говорить о себе позже, когда потрясения и смерти стали явлением повседневным, чуть ли не бытовым.
Это была его первая встреча со скотской бессмысленностью толпы и зверской жестокостью властей. Недоумение и тоска, овладевшие им, особенно хорошо заметны в написанной по горячим следам статье. Вот он спрашивает на «Потемкине» коротконогого, толстого матроса с серьгой в ухе, отчего у того на голове ссадина.
«– Это ночью один офицер, об койку меня головой.
– Что же вы сделали с этим офицером?
Он засмеялся и потупился. В эту ночь они убили многих офицеров, эти обыкновенные, спокойные люди. Вот у «Матюшенки» – я таких много видал – у него дома есть канарейка, есть японские веера, в кармане у него часы с цепочкой из серебряных пятачков – и он убийца! И он борец за свободу!» (В советской версии воспоминаний от всех размышлений об убийствах на «Потемкине» остались два слова: «упразднили начальство».)
