Согласно тогдашним стандартам, семья Гольдшмит занимала по меньшей мере семь комнат. Самая важная из них – кабинет отца. Гостиной пользовались в праздники. Обеденную залу на русский манер называли столовой. В гостиной была сосредоточена жизнь семейства по вечерам. Самая таинственная комната – спальня, куда детей не впускали. В детской царила бонна. От ее глаз можно было укрыться в комнате бабушки.
В кухню, кладовую, ванную, уборную, клетушки для прислуги вход был со двора. В эту часть помещения вела кухонная лестница. Квартиры освещались керосиновыми лампами, более современные – газом. У самых богатых жильцов уже имелись телефоны. Комнаты были обставлены согласно требованиям эпохи. Тяжелая, массивная мебель, обитая плюшем; тяжелые бархатные портьеры на окнах и двустворчатых дверях; на вощеных дубовых паркетах – пушистые ковры. Повсюду столики, консоли, комоды, кресла, диваны и диванчики, этажерки, жардиньерки, напольные часы, подставки для вазонов. Внутреннее убранство жилища должно было служить свидетельством материального благополучия хозяев.
«Дитя салона» – повесть Корчака, опубликованная в 1906 году, – не репортаж из его родительского дома. Но и не литературный вымысел, слишком уж много в ней искренней ярости и печали.
Вечером вы пошли в театр. К няне пришел какой-то человек в высоких сапогах; он сидел в кухне в шапке. Я расплакался: «Пусть этот мужик уйдет». Она велела мне попросить у него прощения, поцеловать в руку. Я не хотел. Дрожал. «Если сейчас же не попросишь прощения, мы погасим лампу, уйдем, а ты останешься один. Придет старик без головы, заткнет тебе рот, свяжет, посадит в мешок и бросит в отхожее место …» Вы мне принесли из театра шоколадки. <…>
На следующий год я получил бриджи и бонну-француженку…{36}
Разнообразные мадемуазели и фройляйн, время от времени появлявшиеся в доме Гольдшмитов, обладали одним неоспоримым достоинством: они учили детей иностранным языкам, благодаря чему Генрик впоследствии смог учиться в Берлине и Париже, а Анна стала дипломированным переводчиком. Но видимо, ученикам с ними жилось несладко, раз Корчак одной из главных педагогических ошибок считал недостаток настоящего понимания между родителями и детьми, равно как и то, что родители перекладывают свои обязанности на платных воспитателей.
Бонна заботилась о том, чтобы дети выглядели опрятно, мыли руки перед едой, пили рыбий жир и не оставляли еды на тарелке. В хорошую погоду выходила с ними на прогулку. В городе было столько всего интересного – по улицам маршировали русские солдаты, играли военные оркестры, гарцевала конница. Пожарная команда, гордость Варшавы, мчалась на пожар, а за ней со всех концов города бежали мальчишки. Кони с развевающимися на ветру гривами тянули за собой пожарные машины, на которых стояли пожарные в сверкающих латунных касках и подпрыгивали бочки с водой.
Длинноволосый поп шел в близлежащую церковь, почтенный раввин в штраймле[13] – в синагогу, монахини в белоснежных чепцах тихонько семенили в свой монастырь. У каждого костела страшные нищие в лохмотьях протягивали руку за подаянием. Шикарные магазины завораживали своими витринами. У Анчевского – марципановые фрукты, овощи, ветчина, колбаса, точь-в-точь как настоящие. У Фрузинского можно найти самые лучшие конфеты и шоколадки. В книжном магазине Гезика на углу Сенаторской и Мёдовой манили цветными иллюстрациями новые детские книги.
У ворот Саксонского сада стояли стражники. Они не впускали людей «низшего сословия», плохо одетых, подвыпивших, евреев в лапсердаках, уличных оборванцев. По улочкам бегали мальчишки, играли в «Ринальдо Ринальдини» или в «полицейских и воров». Генрик не принимал участия в этих шумных играх. Чаще всего он разговаривал со взрослыми, сидящими на скамейках. «В Саксонском саду у меня были немолодые собеседники. – Мной любовались. – Философ»{37}.
Анка водила хороводы со знакомыми девочками, распевая «Розочка в красном венце» или «Шла девица травы рвать».
Одна из девочек, Стефця, очень нравилась Генрику. Однажды он сорвал для нее розу на клумбе возле фонтана. Гувернантка велела Стефце сжать в ладони колючий стебель так сильно, что потекла кровь. Девочка, глядя сквозь слезы на своего воздыхателя, шепотом проговорила: «Не бойся, мне не больно».
