— А мне сорок два, — вздохнула она.
— Сорок шесть, — снова уточнил я. — Так что это тебе пора замуж. Ты же, в отличие от меня, красавица.
Я вовсе не иронизировал. Мать и в самом деле была очень красивой женщиной. В светлых облегающих брюках и в пушистом пуловере цвета слоновой кости она выглядела лет на тридцать пять, не больше.
— Скажешь тоже. — Мать польщенно улыбнулась.
— А что? Найди себе преуспевающего бизнесмена.
— Да знаю я этих бизнесменов, — скривила она губы. — Все они ограниченные, недалекие люди. Только и умеют, что деньги делать. А мне нужен настоящий мужчина.
— Все еще нужен?
— Представь себе, — серьезно ответила она. — Для женщины возраст в любви не имеет никакого значения. Влюбленная женщина в любом возрасте ведет себя так, словно ей семнадцать.
Мы немного помолчали. Я съел еще одну конфетку.
— И что твой Дерябин? — спросил мать. — Я его почему-то хорошо помню. Вы еще приходили ко мне в мастерскую смотреть картины. И он ушел, не сказав ни слова. Такой равнодушный ко всему мальчик.
— А теперь он равнодушный ко всему мужчина… Кстати, а как твои картины?
Мать вяло махнула рукой.
— Я поняла, что великий художник из меня не получится. Женщине трудно быть художником, для нее слишком большое значение имеет личная жизнь. Это раньше я везде успевала. А сейчас пока встанешь, пока приведешь себя в порядок, пока до мастерской доползешь… Рука только-только к обеду расходится. Да и вообще, я стала писать плохие картины. Наверное, просто кончилась как художник. Во всяком случае, полоса удач для меня точно прошла…
«Знакомые песни», — подумал я. Сколько себя помню, мать вечно жаловалась на жизнь.
— А в прошлом году с моей персональной выставки картину украли. Самую лучшую.
— Так это ж радоваться надо. Раз украли, значит, кому-то понравилась.
— В последнее время я редко чувствую себя счастливой, — не слушая меня, говорила мать. — Женщине для счастья нужен всего один мужчина. А у меня их было хоть пруд пруди. И все какие-то слабые, бездарные… Тряпки, одним словом.
— Зато каждый из них имел кучу денег, — напомнил я ей.
— Подумаешь, куча денег. Деньги меня не интересуют.
— Это потому, что они у тебя всегда были.
Она закурила сигарету и, выдохнув дым, продолжила:
— Эх, слишком поздно я родилась. Мне следовало бы появиться в девятнадцатом веке. Тогда умели ценить умных и красивых женщин. Я бы блистала, блистала…
По опыту прошлых лет я знал, что мать могла говорить на эту тему бесконечно. Поэтому, демонстративно поглядев на часы, я сказал:
— Ого, сколько уже натикало!
— Ой, Сашка, — тут же спохватилась она, — ты же с дороги.
Мать постелила мне в моей комнате и накрыла тем самым одеялом с розовыми слонами, на котором мы с Ириной занимались любовью.
— Спи, сыночек, — поцеловала она меня. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Погасив свет, она вышла.
«Да уж, — подумал я, засыпая, — моя мамочка — штучка еще та. И холодная как лед, и горячая как огонь. Причем одновременно. Недаром по ней мужики с ума сходят».
И, сделав это тонкое психологическое наблюдение, я уснул.
И неожиданно проснулся.
В окно светила желтая луна. Было тихо, если, конечно, не считать завывания ветра на улице. Повернув часы так, чтобы на них падал лунный свет, я посмотрел, сколько времени. Половина пятого.
Закинув руки за голову, я задумался.
Раньше моя жизнь представлялась мне сплошной цепью горьких обид, унижений и разочарований. Учился я плохо. От неуверенности в себе никогда не мог правильно и внятно отвечать на вопросы учителей. Всегда краснел, сбивался, начинал городить чепуху. Одноклассники просто покатывались со смеху. Они уже заранее ждали представления, когда меня вызывали к доске. И даже если я отвечал правильно, в классе все равно стоял гомерический хохот.
Как-то так получилось, что я стал последним человеком в школе. Мне давали обидные прозвища, совали в волосы комки жеваной резинки, оставляли на спине меловые отпечатки рук… Особой активностью отличался один парень из параллельного класса по прозвищу «Скальпель». Это был мерзкий тип с прыщавой физиономией, пломбированными передними зубами и руками, похожими на паучьи лапки.
