Вспомни, как ты сокрушил мощь дикого буйвола (Твалы) и поверг во прах его гордыню! Прощайте навсегда, мои друзья, мои братья!
Он встал, пристально посмотрел на нас несколько секунд и поспешно закрыл лицо краем своей леопардовой мантии.
Мы молча его оставили.
На другой день на заре мы покинули столицу в сопровождении своего старого друга Инфадуса, глубоко огорченного разлукой с нами, и отряда «Буйволов».
Несмотря на ранний час, вдоль всей главной улицы стояли несметные толпы народа, встречавшего нас с королевскими почестями, пока мы проходили мимо во главе отряда. Женщины громко благословляли нас за то, что мы освободили страну от Твалы, и усыпали нам путь цветами. Все это было очень трогательно и совершенно необычайно для туземцев; от них ничего такого не ожидаешь. По дороге с нами приключился один весьма забавный анекдот.
Когда мы подходили к городу, к нам подбежала хорошенькая молодая девушка с прелестными лилиями в руках и подала их Гуду. (Почему-то всем туземцам нравился Гуд; может быть, его монокль и единственная уцелевшая бакенбарда придавали ему особенное значение в их глазах.) Девушка сказала, что она пришла просить у него великой милости.
– Говори! – сказал Гуд.
– Пусть господин покажет рабыне своей свои прекрасные белые ноги, чтобы она помнила их до конца дней и поведала о них детям своим. Рабыня господина моего шла четыре дня, чтобы увидеть их, потому что молва о них распространилась по всей стране.
– Вот еще выдумала! – возмутился Гуд.
– По́лно, голубчик, – увещевал его сэр Генри, – разве можно отказывать, когда просит дама!
– Ни за что! – упирался Гуд. – Это прямо неприлично.
Однако он в конце концов согласился засучить штаны до колен, при громких криках восторга всех бывших тут женщин; больше всех радовалась девушка.
В этом виде Гуд прошел через весь город. Вряд ли ноги Гуда будут когда-нибудь возбуждать подобный восторг. Его исчезающие зубы и «прозрачные глаза» под конец надоели туземцам, но его ноги – никогда.
По дороге Инфадус сказал нам, что существует другой горный перевал, севернее того, через который идет Соломонова дорога; или, говоря иначе, можно спуститься в другом месте со скалистого хребта, отделяющего Кукуанию от пустыни и прерываемого громадами Грудей Царицы Савской. Оказалось, что года два тому назад несколько кукуанских охотников спустились по этой тропинке в пустыню на охоту за страусами и во время этой охоты зашли так далеко, что стали страдать от жажды. Тут они заметили на горизонте какие-то деревья, поспешили в их сторону и открыли обширный и плодородный оазис в несколько миль длиной, обильно снабженный водой. Через этот-то оазис он нам и предлагал идти; мы нашли, что это отлично, так как таким образом мы минуем трудный горный перевал. К тому же некоторые из тех охотников шли теперь с нами, чтобы проводить нас в этот оазис, откуда, по их словам, виднелись и другие плодородные места на протяжении пустыни.
Мы шли не торопясь, а в ночь на четвертый день снова очутились на вершине горного хребта, отделяющего Кукуанию от пустыни, которая лежала у наших ног, уходя вдаль своими песчаными волнами.
На рассвете следующего дня нас привели к тому месту, где начинался очень крутой спуск, по которому нам предстояло спуститься в бездну, к пустыне, лежавшей на две тысячи футов с лишком ниже нас.
Здесь мы простились со своим верным старым другом Инфадусом, который торжественно призвал всевозможные благословения на наши головы и чуть не плакал от горя.
– Никогда, никогда не увидят больше мои старые очи никого, кто бы мог сравниться с вами! – говорил он. – О, как сражался Инкубу в великой битве! Как он отрубил единым взмахом голову Твалы! Дивное, чудное это было зрелище. Никогда уж мне больше такого не видеть, разве приснится в счастливых снах…
Нам было очень тяжело с ним расстаться. Гуд до такой степени расчувствовался, что подарил ему на память… Чтобы вы думали? Стеклышко (оказалось, что у него было одно запасное)! Инфадус был в восторге, вероятно предчувствуя, что обладание подобным предметом весьма усилит его престиж. После долгих и тщетных усилий ему удалось-таки кое-как вставить его в глаз.
