– А фюрер знает, что вы приезжаете? Он не давал мне никаких указаний на этот счет.
– Если вы меня не встретите, я пойду к рейхсканцелярии пешком. И если я до нее дойду, как вы думаете, что с вами будет? А если не дойду, впрочем, тоже…
Швырнув трубку на рычаг, Ева пригладила волосы, резко одернула жакет (какой все-таки противный этот Борман! После разговора с ним даже помыться хочется!) и вернулась в свою комнату. Чемоданов с вещами уже не было, их забрал шофер, который должен отвезти ее на вокзал.
Ева, вздохнув, присела на кровать, осмотрела свою комнату.
Очень жалко расставаться с портретом фюрера, особенно удачным. На нем Гитлер выглядит молодым, целеустремленным, и художник смог передать всю его уникальную завораживающую энергию и красоту. Глаза на портрете в точности как у Ади – прозрачно-хрустальные, горящие, непостижимые…
– Если бы здесь случился пожар, я бы бросилась спасать портрет, дороже его у меня ничего нет, – пробормотала она, доставая из гардероба плащ. – Но мы ведь скоро сюда вернемся. А пока я посмотрю на живую модель, позировавшую для художника. Хотя Ади и не выглядит сейчас так, как на этой картине. Что ж, тем больше он нуждается во мне! Подумать только, завтра в это же время мы уже будем ужинать вместе!
Повеселев от предвкушения предстоящей встречи, Ева схватила корзинку с собаками и заторопилась к машине.
Шофер так смешно передразнивал Деринга[30] и других слуг, что Ева, прохохотавшая всю дорогу, и не заметила, как автомобиль примчал ее к вокзалу.
Вечерняя мгла, зачернившая окна поезда, заодно прикрыла и болезненные свежие раны войны.
Роскошное купе, чистое, пахнущее лавандой белье, чай с молоком в серебряном подстаканнике… Через час после отправления поезда Ева уже сладко спала. Сладко и беззаботно. Как будто и не было на свете никакой войны, а была лишь одна только любовь.
Но утром, утром! Опять!
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Ева закусила губу и стала преувеличенно громко разговаривать с противным Борманом, встретившим ее на перроне.
Берлин лежит в руинах. Нет дорог – пылить нечему. И листьев не будет – только обгоревшие скелеты деревьев выстроились рядами. Гете снова ввинчивается в мозг. Уж лучше Борман.
Она забросала его вопросами. Как себя чувствует фюрер? А как выглядит? Удается ли доставать для него свежие овощи? Хороший ли у него цвет лица?
– Какой цвет лица. – Борман махнул рукой, и Ева поморщилась. От заклятого врага несло потом. – Мы уже две недели почти не выходим на свежий воздух. Вентиляция в бункере плохая, система отвода воды когда работает, когда нет, мыться негде. Если не падают бомбы, некоторые смельчаки или чистюли пытаются подняться в рейхсканцелярию, чтобы постирать одежду.
Борман продолжал рассказ, но Ева его уже не слышала.
Бункер.
Гитлер по телефону говорил, что находится в Берлине, но про бункер ничего не рассказывал.
Вот оно как вышло…
Маленькое подземелье, освещенное лампами, спальни-отсеки, крошечная гостиная, где и потанцевать-то нельзя, длинная, но узкая столовая.
Ади с гордостью показывал ей бункер, сам настоял на экскурсии. Говорил: построена эта бетонная коробка просто так, на всякий случай.
Но и предположить было нельзя, что бункер понадобится, что в Берлине станет так неспокойно, что придется жить в этом убежище.
И вот – случилось. Значит, и правда опасно. Можно об этом не думать, шутить, наряжаться, завивать волосы и красить ногти – только опасность от этого не уменьшается, не исчезает, она загнала Ади в бункер. И… и скоро все может быть кончено… кончено…
Ледяная волна страха прокатилась по телу Евы.
Смерть? Судя по собственным воспоминаниям, это не так уж и больно. За той чертой уже нет ничего неизвестного. Просто она там не осталась. Была, но не осталась. А теперь, наверное, выбора уже нет? Ади ведь часто говорил: «Если Германия проиграет войну, мне придется покончить с собой, чтобы не видеть позора великой страны, дороже которой ничего у меня нет». Он – да, он покончит.
«Тогда и я умру вместе с ним, – думала Ева, придерживая на коленях корзинку с собаками. Машину то и дело трясло на ухабах. – Ади – вся моя жизнь. Да, я не сразу его полюбила. И совсем недавно чуть не соблазнилась другим мужчиной. Но это тело мое хотело Германа. Я сумела обуздать навязчивое желание. Однако не смогла сделать так, чтобы оно исчезло. Я и сейчас не устояла бы, окажись мы наедине. Но это тело, я не имею над ним власти. А душа моя принадлежит Ади. Я провела много чудесных беззаботных лет рядом с ним. Ни в чем не знала нужды. Он заботился обо мне, любил, прощал, баловал. И он великий человек, прекрасный, самый лучший. Вся жизнь моя – фюрер. И если его не станет, то я тоже умру, потому что я живу только для одного – быть рядом с ним. Но как же я не хочу, не хочу, чтобы он кончал с собой! Нет большего горя для Германии, чем смерть Адольфа Гитлера. Тысячи, миллионы жизней можно отдать, лишь бы он жил. Я бы отдала свою жизнь за него, не задумываясь. Но если вдруг все же придется мне вслед за ним уйти… То уходить я буду с одной только мыслью: какую прекрасную жизнь он мне подарил».
