«Боль от выстрела напоминает пекучий ожог, – мелькнуло в угасающем сознании Евы. – Горячо, очень горячо…»
– Ева, малышка, что ты наделала? Глупенькая моя девочка. Как я виноват перед тобой!
В темноте почему-то звучит голос Ади. И еще пахнет свежими влажными розами.
Очень хочется открыть глаза. Попросить, чтобы принесли зеркало, и посмотреть на шею.
«Похоже, я жива, и у меня галлюцинации, – решила Ева, чувствуя, как под тугой повязкой начинает жарко разгораться костер боли. – Меня преследует голос Ади. Да, точно, я ведь слышу его четко. Неужели я и правда люблю фюрера? Мутится в голове».
– На войне, Ева, страшно мне не было. Знаешь, теперь совершенно не понимаю, почему сердце мое не ведало страха. И даже когда я чуть не погиб от отравления горчичным газом…
Галлюцинации не проходили.
Глаза не открывались. Веки и ресницы казались тяжелыми, неподъемными, навсегда приросшими к коже плотными полосками свинца.
Оставалось только слушать негромкий, звучащий у уха знакомый голос.
Этот бред с голосом Ади говорил, не умолкая. Про друзей детства и голод юности, про свои мечты стать художником, про партию.
Самым интересным был рассказ про копье Лонгина. Рядом с которым вдруг явился странный господин и сказал, что его копье исполняет любые желания, нужна лишь самая малость.
Впервые после произошедшего сухие губы Евы смогли разлепиться.
– Какая малость? – заинтересованно спросила она. И застонала: слова отозвались в горле вспышкой яркой, слепящей боли.
– Ева! Ты пришла в себя! Как я рад!
От его раскаяния, заботы, а может, и любви Ева поправилась так быстро, что даже доктора удивились.
Она тоже удивлялась. Это же надо было на такое решиться?! Вот ведь напридумывала сама себе всякой ерунды! Любовь фюрера, яркий сверкающий бриллиант, подарена только ей, исключительно ей.
Ади рядом.
Оставил все дела, прогуливается с ней по узким горным тропкам возле резиденции. Рисует ей акварели, поет смешные песенки. В его небольшом домике больше не работает мать Гели, а новым слугам он представил ее как свою секретаршу. И даже распорядился подготовить постоянную гостевую комнату для фрейлейн Браун!
От его тела все еще подкатывает в горлу комок тошноты.
Как стыдно! Ведь фюрер столько внимания ей уделяет. И это же надо было такое придумать, что поцелуи похожи на вонючую улитку. Да любая девушка все на свете бы отдала за возможность стать любовницей фюрера.
– Гитлер, я хочу от тебя ребенка! – выкрикивают на митингах женщины, причем среди них есть такие стройные красавицы.
Телохранителям приходится становиться близко друг к другу, чтобы закрыть Ади от беснующейся толпы.
Должно быть, тогда с фюрером в постели не понравилось потому, что… Просто страх предстоящего, опасения неизвестного… И до сих пор неловкость все еще не исчезла. Но, наверное, к этому надо просто привыкнуть…
Покой и счастье заполнили сердце Евы. Она не торопилась с разговорами о свадьбе, так как хотела, чтобы фюрер сам понял очевидное. Что они созданы друг для друга, и нет большей радости на свете, как связать себя узами супружества.
Месяц Ева Браун провела в раю.
Чтобы потом скатиться на самое дно преисподней. И снова проходить через такие муки, каким даже грешники в аду не подвергаются.
Фюрер в Мюнхене – Гофман все разведал.
Неделю молчит проведенный по распоряжению фюрера в спальню Евы телефон. Другую молчит, молчит. А потом вдруг мелькает на улице черный «Мерседес» Гитлера, проносится по Шелингштрассе. Ева бросается к окну, поднимает руку для приветствия и столбенеет.
О господи! Даже не обернулся. Разговаривает с какой-то женщиной, сидящей рядом. Лицо ее прикрыто шляпкой, а фигура большая, массивная. Видимо, женщина эта высокого роста. Она повернулась к Ади, а тот что-то ей говорит.
Давно исчез черный автомобиль.
Только все стоит в глазах та сцена. Женщина, да просто баба толстая, повернулась к Гитлеру, он говорит ей слова любви (конечно, что еще можно говорить с таким увлечением), а на фотоателье даже не взглянул…
«Ладно, скотина. – Ева в бешенстве скрипнула зубами. – Ты у меня свое получишь. Я ведь начинаю тебя понимать. Ясно, что я нужна тебе только для определенных целей. И ты захочешь. Через месяц, два, скотина толстая, ты все равно захочешь и позовешь меня. И тогда я тебе выскажу все. Что ты мерзкая тварь, и мне противно от губ твоих, а больше всего на свете я хочу жить спокойно, как будто и вовсе тебя никогда не знала!»
