— Так вот, почерк Алимова не совпадал с чертежами этого фугаса, найденными у него. И еще. Буква «М» была там везде написана на английский манер. То же я увидел в автобиографии, пусть и мельком, Лукьянова. И вот еще. Кто поедет забирать сожженную технику с Гудермеса и куда ее направят?
— Ремрота, — на вздохе ответили все разом.
— И отвезут битую технику в Моздок, — подытожил Екимов.
— Ты почти Ньютон, — воскликнул Коновалов, — наш русский Ньютон. Тому упало на голову яблоко, а тебе «Урал». Молодец. Екимов, быстро мне все, что есть, на этого Лукьянова.
— У меня личные дела всех из автороты здесь, в батальоне.
— Неси быстрей, давай, давай.
Екимов еле поднялся с места и, покачиваясь, вышел.
— А тут, в батальоне, есть пара тех, кто учился с ним в Перми, — подала голос Фатима, — может, тоже вызвать?
— Давай, — кивнул Коновалов. — Только одна нога здесь… или что там у женщин?
— Тоже нога, товарищ полковник, — зарычала Фатима и вышла.
— Хм… Бабы, — крякнул Коновалов и, подвинув стул, сел рядом с Максимом и похлопал его по плечу.
Михайленко поморщился от приступа боли. К горлу подступила тошнота.
— Извини, извини. Ты это… Ты молодец. И с «Уралом». Екимов рассказал.
— Его, я вижу, тоже задело? — захрипел Максим.
— Да нет. Это уже когда они вернулись и прорывались к батальону. Тут ребят много наших полегло. БТР один полностью сгорел с пацанами. В общем, жарко было.
— А я, как баба, валялся, — застонал Михайленко.
— Это сейчас ты ведешь себя, как баба. Контузия брат — это… Контузия — штука такая.
Вернулся Екимов, и еще через минуту Фатима привела в палатку офицеров — выпускников Пермского института.
— Вот что, архаровцы, — начал Коновалов, — что вы можете сказать о Лукьянове?
— Очень принципиальный был курсант. Командир отделения, — ответил долговязый капитан, — говорят, в первые дни начала кампании получил ранение и даже орден Мужества.
— Лукьянов такой нелюдимый был всегда. Но по всем предметам отличником был, — продолжил второй, маленький, с толстыми сосисками-пальцами и совершенно круглым, как блин, лицом. — Он в третьем взводе был, а я во втором. Но все о нем хорошо отзывались.
Коновалов держал в руках личное дело командира ремроты и нервно бил по нему пальцами.
— Посмотрите личное дело. Ничего вам в нем странного или не соответствующего его характеру не кажется?
Офицеры долго разглядывали содержимое папки. Потом долговязый закрыл ее и передал Коновалову.
— Ну, что?
— Да все вроде верно, — проговорил долговязый.
— Ладно, возвращайтесь к своим делам, — кинув папку на стол, сказал Коновалов и поджал губы.
— Есть, — развернулся высокий капитан и пошел к выходу.
— Там только одно непонятно, — вдруг сказал полный и маленький. — Фотография не его. Похож, но не он.
В палатке на минуту воцарилось молчание. Округленные глаза и чуть вздернутые брови Коновалова говорили о многом. Он стоял и молча смотрел на офицера, сказавшего о фотографии. Потом сел, нервно поправляя ворот камуфляжа. Его кадык внезапно задергался, как сторожевая собака на привязи, увидевшая чужих. И, наконец, он изрек:
— Как? Как не его фотография? Внимательно посмотрите. Время с выпуска прошло много. И ранение могло сказаться.
— Не он это… На шее у Лукьянова родимое пятно. Он на всех курсантских фотографиях подбородок опускал, чтоб не видно было. А этот… нет у него пятна?! Да и уши. У Лукьянова они — как лопухи, а у этого — маленькие какие-то.
— Оставайтесь тут. Никуда. Ни шагу! — Коновалов оглядел офицеров-контрразведчиков. — Чего делать-то будем?
— А чего гадать, — пожал плечами Екимов. — Приедет забирать технику, тут его и возьмем.
— Перехват, может, объявить по республике? — предложил Коновалов.
— Ну, да. По Михайленко объявляли. И что? И в Моздоке побывал, и всю равнинную Чечню объехал. Уйдет сразу — и поминай как звали. Вообще, никому не говорить лучше об этом. Своими силами возьмем. А то ваш человек из Москвы приедет, а у нас ничего нет.
