Пушкарский остался доволен своей шуткой, а Марковский сказал:
— Саша, вы посмотрите на этих людей! Все они закончили кто Сорбонну, кто Оксфорд. Вон Валентин Дионисьевич — доктор философии, химии, политических наук, профессор филологии. Доктор Рерих, напротив тебя, основатель целой философской школы! Господин Арсеньев — профессор права. Всю свою жизнь отдали они борьбе с коммунизмом и советской властью. Но — не диверсиями или шпионажем, как всегда клеветали на них партийные борзописцы, а словом и собственным пером. Я уже десять лет работаю с ними во Франкфурте-на-Майне и многому научился. А сейчас мы с господином Арсеньевым преподаем основы публичного, частного и координационного права в вашем Новом московском гуманитарном университете. Слышали о таком?
— Разумеется. Хотя их сейчас понаоткрывали где ни попадя. Все институты переименовали в университеты, а некоторые даже удостоились чести быть названными академиями. И знаете зачем?
— Любопытно!
— Другой уровень зарплаты — всего-то. Ну и звучит вроде посолиднее… А что Валентин Дионисьевич, он тоже у нас преподает?
— Нет, мой друг, — откликнулся живо Пушкарский, вот же слух у старика! — я теперь не у дел, хо-хо! Вышел на пенсию и разъезжаю себе по белу свету. С дорогими сердцу людьми встречаюсь. Вот сейчас навестил эту компанию, — он окинул радостным взглядом застолье, — и мотаю в Париж. Там у меня раут с одним нобелевским лауреатом. Потом махну в Люксембург, к приятелю. Он писатель с мировым именем, умница, замечательный человек, грех не навестить. А затем домой. Будете во Франкфурте, милости прошу в гости. Вот вам моя визитная карточка… А что, не доводилось бывать в наших местах?
— Да я-то собирался, дела, к сожалению, не пускают. Приятель у меня школьный обосновался в Мюнхене, приглашал с семьей. Но, вот видите, не удается пока.
— Стоит, стоит! — поощрил Александра Борисовича Пушкарский. — Побывайте, уверяю вас, понравится. Я ведь тоже к дому привык, знаете ли, хо-хо! День-другой погостишь — и домой тянет. Так что не исключено, что можем встретиться…
Они просидели в ДЖ почти до закрытия. Турецкий между делом нашел возможность рассказать Маркуше о цели своего визита сюда, и тот даже обрадовался. Поскольку сейчас он будет жить в Москве как минимум до рождественских каникул, то устроить встречу и серьезный разговор для газеты никакого труда не представляет. И материалы будут соответствующие, и компания не самая худшая… В общем, с этим делом, кажется, у Саши сложилось неплохо. А все остальное время он с удовольствием просидел в их такой необычной компании, слушал прекрасный русский язык, не засоренный новомодными оборотами и прочей феней, хотя от крепких выражений Пушкарского не раз все сидящие в застолье покатывались, словно дети. И еще он слушал их истории, полные горя, тяжкого труда, нищенского существования, и не уставал поражаться их знаниям, глубокой любви к России. Они ее чувствовали так, как могут чувствовать и переживать за родную мать ее дети — ласково и в то же время требовательно. Ибо для выздоровления всегда потребны большие усилия. Странно, за столько лет, за столько верст — и не потерять ни знаний, ни ощущений своей родины…
А вообще-то Турецкий даже и представить себе не мог, какую роль в его судьбе еще предстоит сыграть Валентину Дионисьевичу Пушкарскому…
1
Хотя проснулся он рано, заметил, что Грязновы уже отбыли в неизвестном направлении. Саша привел себя в более-менее надлежащий порядок, бесцельно побродил по квартире и допил остатки уже холодного грязновского кофе. Затем закурил сигарету и стал ждать восьми часов. Это был тот позволительный минимум, когда уже можно беспокоить клиентов по служебным делам. Хотя, если иметь в виду субботу, им можно было бы дать время и выспаться. Но ничего, Бог простит.
Стукнуло восемь, и он тут же принялся набирать номер телефона штаб-квартиры русских прогрессистов, правильно полагая, что во время активной подготовки к выборам в Государственную Думу, куда все эти сумасшедшие партийки и движения через день-другой кинутся толпой, тесня и отталкивая друг друга, им поздно вставать вовсе не резон. А потому и интерес, проявленный к ним со стороны «четвертой власти», то бишь прессы, должен быть им как елей.
