Турецкий сделал глотательное движение и положил вздрагивающие ладони ей на бедра. Она тут же крепко прижалась к нему грудью, провела губами по подбородку и негромко сказала, словно самой себе:
— Ну вот, теперь все будет хорошо… Давай возьмем с собой туда бутылку и стаканы. Идем, покажу тебе, где бритва, побрейся, а то сдерешь с меня всю кожу.
— Ну уж всю!
— В нашей сегодняшней ситуации ничего нельзя исключить, — философски заметила она…
Татьяна стояла возле низенького столика и разливала светлое вино в высокие стаканы. На плечах у нее был почти прозрачный короткий халатик, или это ночная рубашка, или вообще черт-те что весьма соблазнительное, а на ногах — красивых и сильных — прозрачные узорчатые чулки. Турецкий ощутил мгновенную странную боль, похожую на короткий спазм. Чулки! Перед глазами возникли роскошные ноги Сильвинской и тут же — пятно крови на подушке.
Он вздрогнул и невольно отстранился от Татьяны, но она, заметив это его движение, тут же подошла к нему и прижалась коленками, бедрами, животом, грудью — словно влилась в него всем телом сразу. Запрокинув голову, спросила, в чем дело, что ему не так?
— Чулки… — пробормотал он, ничего не объясняя.
— Ах, вон что! — Она поняла по-своему, улыбнулась, и пальцы ее требовательно взялись за ремень его брюк. — А ты у нас, оказывается, почти невинный ребенок? Это хорошо… это мы сейчас быстро поправим…
Он застонал от желания.
Татьяна снова вскинула к нему лицо, сияя потемневшими от страсти, расширенными глазами.
— Можешь мне обещать?
— Что?..
— Не жалей меня…
— А это тебе зачем? — Он впился губами в ее губы.
— Они… смелые… — простонала она. — Изобретательные… Ну же!
Она негромко, будто самой себе, рассказывала:
— …а когда ты вдруг посмотрел на меня… я поняла, что если ты сейчас дотронешься до меня… я тут же отдамся тебе…
— И где ж ты собиралась это совершить? — хохотнул Турецкий, жесткой ладонью лаская ее круглое, обтянутое прозрачной паутинкой колено.
— Тебе нравится моя кожа? — спросила она вдруг.
— Чудо. Но я же обещал не сдирать ее с тебя, хотя очень хочется.
— Я так и думала, — вздохнула она и призывно улыбнулась.
— Так как же ты все-таки собиралась нарушить святость Генпрокуратуры? — вернул ее к рассказу Саша.
— А очень просто. Надо было только твой кабинет запереть — и все. У тебя там такой огромный письменный стол, и на нем ни единой бумажки. Я и подумала: просто грех не использовать его для такого серьезного дела. У нас бы ловко получилось… А ты вместо этого взял — да ледяной ушат мне на голову с этим твоим Грязновым…
Если поначалу Сашу еще тревожили какие-то сомнения, или там угрызения совести, то вскоре он и сам не заметил, как все прошло, словно испарилось…
Утром он понял, что женские ноги в чулках — это самое то. Почему-то прежде не знал. Вот так жизнь проживешь — и дураком копыта откинешь. Обидно. И другое он сообразил: пропитался Танькиными духами до такой степени, что никакая баня теперь его не отмоет. Придется Олежке поступиться частью своей Франции, никуда от новых забот не денешься. И Турецкий щедро умаслил себя по всем местам таким дезодорантом, что Таня, войдя в ванную, чихнула и сделала большие глаза.
— Господи, что тут происходит?
— Убиваю, как последний негодяй, всяческую информацию о тебе, — подобно знаменитому Волку из «Ну, погоди!», прохрипел-прорычал Турецкий.
Татьяна весело рассмеялась:
— Не-а, теперь долго не вытравишь… Придется тебе дома… у Грязнова то есть, не ночевать. Он учует…
Сказано это было так, что Саша снова ощутил, как заныло у него под ложечкой. Татьяна, пытливо взглянув ему в глаза, кажется, все поняла.
— А у тебя, мой хороший, нет ни малейшей необходимости что-то объяснять ему. Или там каяться в чем-то. Это ведь наши с тобой личные отношения. В конце концов, я захотела, назови это моим капризом, Олег Анатольевич, как ты видел, не возражал. Все мы взрослые люди и никому ничем не обязаны. Я умею молчать. А в общем, решай сам, как того хочешь. Меня, ты во всяком случае, не обидишь. И если снова сильно захочется, позвони… Между прочим, я тебе тоже понравилась. Я это почувствовала.