И это время пришло. Я проснулся после полуночи и увидел, что Сэм стоит обнаженный на залитой лунным светом террасе (на которой правила бал луна) и, не шевелясь, глядит в сад. Наверно, он услышал, что я ворочаюсь, или как-то иначе почувствовал, что я уже не сплю, так как в конце концов обернулся, пересек террасу и, остановившись у моего окна, заговорил, хотя свет я не включил.
— Дело в том… — сказал он, и я сразу же понял, что он собирается объяснить причину своего пренебрежения к письмам. — Знаю, что веду себя как предатель по отношению к Констанс, по отношению ко всему, во что она верит, во что мы оба верили. Но я боюсь читать ее письма. Понимаешь, Обри, я не чувствую к войне ненависти, она мне даже нравится. И очень хорошо, что для нее есть моральное оправдание. Наша война против гансов справедливая война, и мы должны ее выиграть. Естественно, не все войны таковы, но некоторые были в высшей степени полезны человечеству, например война древних греков с персами. Ты попросту не представляешь, каково это — участвовать в битве. Кровь стынет в жилах, сердце убегает в пятки. Раньше мне не приходилось испытывать такое. Но по сравнению с этим любовные радости и переживания — всего лишь милое приключение, не больше. Я знаю, что говорю ужасные вещи, но это правда. Теперь я понимаю, что родился и был воспитан для риска, для авантюр. Если мне удастся выжить в теперешней чертовщине, я останусь в армии, на военном жалованьи!
Он стоял, не двигаясь, опустив голову, словно чувствовал себя виноватым и ждал упреков, которые были бы естественными в такой ситуации. Я не знал, что говорить. Его бойкая говорливость и тупой мальчишеский азарт были отвратительны.
— Знаю, что ты хочешь сказать, но ведь я всего лишь честно признаюсь в том, как представляю свою жизнь. Отсутствие личной ответственности потрясающая штука — это побуждает целую расу действовать функционально, быть в полном повиновении. Трудность и опасность — великолепные лекарства от мягкости и деликатности. Девушки доступны теперь, как никогда прежде. Они нюхом чуют лису, нюхом, как гончие, чуют кровь. Они счастливы, когда тебя вырывают из их объятий и швыряют в бездну — скажем так, еще живого! Это все равно, как если бы ты был ребенком и тебя вырывали из материнских объятий. А какие поцелуи мы получаем! Ну, могу ли я объяснить это Констанс? Я вернусь к ней совершенно другим человеком, не в силах ничего объяснить и чувствуя себя дерьмовым предателем — ведь это именно так с твоей точки зрения.
Я взял с тумбочки сигареты. Мы оба яростно курили, погруженные в свои мысли, как математики, которые тщетно ломают голову над задачкой из физики.
— Как мне рассказать ей? — продолжал он. — Все, что я знаю, лишь подтвердит ее представление о войне. Я видел ужасные вещи, от которых леденеет кровь. Но эта война в пустыне потрясающая — ты сражаешься и, если проигрываешь, то откатываешься миль на сорок и перегруппировываешься. Великолепно! Я был свидетелем нескольких ужасных случаев с обеих сторон, нескольких самоубийств. Я видел штыковую атаку англичан, в ней было столько расчетливой злобы, что мне не верилось, будто я принадлежу к той же нации. Я видел ребят, у которых буквальным образом отлетали руки-ноги, срезанные пулеметом. У него лента шириной в детское запястье, и снаряды — летят один за другим, да еще с такой скоростью, что съедают кислород, и ты задыхаешься в куче человеческих обрубков. Это ужасно, это неправильно… что я могу сказать? Но я бы ни за что на свете не пропустил такое. Ах, Обри, ну скажи же что-нибудь!
Мне было не по себе. В какой-то мере мне даже стало стыдно, что меня поймали на нравственной дилемме, которую я был не в силах решить; возможно, я был неискренен в своих мыслях и в своем осуждении. Теперь уже ничего не поделаешь, но тогда я, сам того не желая, занялся нравоучением.
— Мне пока еще не пришлось воевать, — сказал я. — Человечеству и без того хватает несчастий — неужели надо добавлять еще и войны? На прошлой неделе меня попросили поехать в Порт-Саид и в выходные дни что-нибудь почитать оставшимся в живых солдатам из австралийского дивизиона. Их было примерно двести, совсем еще молодых людей с разной степенью слепоты. Они ждут отправки домой. Никогда не забуду их белые страдальческие лица, трепещущие веки, их ужас перед миром вечной тьмы. Мне было стыдно, словно я пришел к ним голым. Я читал им из «Библии, предназначенной для художественного чтения», ну этой, в издании Голланча. Странно было слышать шестнадцатый псалом в обстановке салона первого класса туристического лайнера. Вместо того чтобы опустить головы, как всегда делают, когда слушают стихи или музыку, они поднимали головы, словно цыплята, на которых слова сыплются из облака. Когда через час настало время уходить, я был счастлив. Несмотря на жаркую благодарность офицера, отвечающего за образование, я понял, что мое «британское» произношение многих обидело и испортило впечатление.
