Второго мая 1939 года на веранде, в одиночестве и тишине, хорошо работалось над курсовым проектом, последним в учебном году. Вдруг вижу: по двору идут Гуглий и Однороб. Я их никогда не приглашал, и они у меня не бывали. Первая мысль: праздник, пойти не к кому, скучно... Но они же не знали моего адреса! Значит, готовились заранее. Не было печали, так черти накачали, как говорит Лиза. Какие темы для разговора могут быть с Одноробом? Ну, обсудили мой проект, а дальше что?
В нескольких кварталах от меня, против завода «Свет Шахтера» живет наша соученица Оля, милая и очень маленькая девушка. Мы с ней были в одной компании, занимавшейся вместе, часто вместе возвращаемся из института и когда скользко — она держится за хлястик моего пальто. Я предложил своим гостям пойти к ней, и они согласились. Конечно, лучше было бы спровадить их к Жоре Пусанову, но я никогда у него не был и не знаю его адреса, а с Олей по-соседски запросто бываем друг у друга. Я, конечно, останусь у нее, пока там будут сидеть эти гости, и надеюсь, что Оля меня поймет и не обидится.
Почти дошли до цели, когда нас окружили парни и подростки, человек двенадцать-пятнадцать в возрасте, примерно, от пятнадцати до двадцати лет, может быть чуть больше двадцати. При таком количестве и джиу-джитсу не спасет. Нащупал в кармане брюк большой ключ от калитки, приметил самого здоровенного парня и, когда получил первый удар, свалил его с ног, упал на него и бил его и только его. На меня навалились, но мне повезло: их было слишком много, и они мешали друг другу. А тот, кого я бил, стал так кричать, что все повскакивали. Поднялся и я, услышал крик — «Сейчас же прекратите это безобразие!» и увидел на противоположном тротуаре Однороба, топающего ногами и потрясающего кулаками. Хотел наметить следующую свою жертву, но вся эта компания удалялась, ведя того, кого я бил. В сопровождении Семена Кондратьевича иду домой, он что-то говорит, но я его не слушаю и молчу. Навстречу бежит Гуглий, возле нас останавливается и, тяжело дыша, говорит:
— А я обежал вокруг квартала.
Чувствую злость и думаю: трусость — твоя основная черта, она и руководит тобой во всех случаях жизни. Возле своей калитки заставляю себя, — до чего же не хочется — сказать «До свидания», вхожу во двор, закрываю и запираю калитку.
Я и не заметил, что в драке меня здорово разукрасили, так разукрасили, что на другое утро я постыдился идти в институт и снова сидел на веранде над курсовым проектом. Вдруг вижу: по двору идет милиционер. Он обращается ко мне, спрашивая Петра Горелова. Начинается! Теперь доказывай, что ты не верблюд. Но милиционер принес повестку в военкомат. Я не скрыл удивления, что повестки разносит милиция. Милиционер с досадой крякнул, махнул рукой и ушел. Посмотрел в повестку: явиться завтра, имея при себе военный билет. Значит, хоть на завтра у меня будет уважительная причина не идти в институт. В военкомате в военный билет вклеили мобилизационный листок, в котором было сказано, что я обязан на третий день после объявления всеобщей мобилизации явиться на призывной пункт подстриженным под машинку, имея при себе кружку, ложку и полотенце, Через несколько дней во время обеда пришел Горик с портфелем, от обеда отказался, сказал, что едет в командировку и попросил меня его проводить.
— Куда едешь, если не секрет? — спросила Галя.
— У нас все секрет.
— Ну, и не говори, — сказал Сережа.
— Пройдемся пешком, — сказал Горик, когда мы вышли. Думая, что нам на вокзал, я повернул направо.
— Нам не туда, — сказал Горик, и повернул налево.
— На Леваду, на Балашовский?
— Идем, идем.
Оказалось, что Горику надо на гарнизонную гауптвахту.
— Чего ты удивляешься? У нас своей губы нет, вот и направляют на гарнизонную. На отсидку.
— А за что?
— Да срезался с одним Пришебеевым. Ты думаешь — их теперь нет? Сколько угодно. Вот и получил.
Гарнизонная губа была далеко, если память не изменяет, — на Змиевском шоссе. Мы давно не виделись, нам было о чем поговорить и когда мы, наконец, пришли, то еще погуляли перед тем, как Горику зайти. Он попросил меня на всякий случай немного подождать — может быть, ему удастся выйти попрощаться, и, действительно, Горик скоро вышел, но вид у него был растерянный.
