— Да, у вас тут серьезная борьба за чистый воздух. Это что же, — новый осел? — Подходит к ослу. — Нет, тот же. И сделан мастерски.
Борис Гуглий — приезжий, живет в общежитии, парень из умных и развитых, учится добросовестно и успешно, рисует средне, проектирует прилично, любит отвлеченные темы, и с ним интересно поговорить. Но я давно заметил, что он замкнут и дружеский контакт держит только со мной. Ну, что ж, так бывает. И Таня Баштак когда-то была дружна только со мной.
После занятий меня ждет Курченко, а я немного задерживаюсь — зацепился за интересный разговор с Борисом.
— Я тебя давно хотел спросить, — говорит Курченко. — У тебя чувство брезгливости есть?
— Надеюсь, что есть. А что?
— Да вот эта твоя дружба с Гуглием.
— А при чем тут Гуглий? Какое это имеет отношение к брезгливости?
— Самое прямое. Ты что — ничего не знаешь?
— А что я должен знать?
— Ну, ты меня удивляешь! Где ты живешь? На луне? И как ты живешь, что умудряешься ничего не знать?
— Ладно, не шуми. Лучше скажи, что я должен знать.
— У Гуглия арестовали отца. Но это, как теперь говорят — с кем не бывает! Не в этом дело. Дело в том, что он на комсомольском собрании от отца отрекся. И, между прочим, даже секретарем комсомольской организации остался. Ты думаешь, — я один тебе удивляюсь?
Конечно, то, что совершил Гуглий, это — предательство по отношению к отцу и преступление по отношению к своей душе, может быть даже ее убийство. В религии — это великий грех, в жизни — это подлость, в нормальной жизни, а не в нашей: у нас такая подлость поощряется и даже, — Павлик Морозов, — прославляется. Я не знаю, почему Борис на это пошел. По убеждению? Не верится — он умен. Значит, ради карьеры или из трусости, иных причин найти не могу. Все это так. Но мне нетрудно представить его душевное состояние и тогда, когда он отрекся, и потом, и теперь, и в будущем — такое бесследно не проходит. Отсюда его замкнутость, одиночество и, наверное, тоска по теплоте человеческих отношений. Может быть, я беспринципный, может быть — слабохарактерный, может быть — то и другое, но оттолкнуть Бориса я не мог. Никто со мной, кроме Курченко, об этом не говорил, а Курченко, как я и ожидал, вернулся к этой теме, доводов моих не принял и сказал:
— Но ведь ты сам, когда тебя исключали из института, от отца не отказался?
— Откуда ты знаешь?
— Это только ты никогда ничего не знаешь! Не будем больше об этом говорить. Только не думай, Петя, что отношение к тебе у нас переменилось. Может быть, мы чего-то и не знаем или не понимаем — мы же не были в твоей шкуре.
Вере Кунцевич для ее лекций нужны плакаты, она называла их таблицами, с изображением внутренних органов в двух видах — здоровом и пораженными. Она предложила мне подработать — изготовить эти таблицы. Таблиц требовалось много, мороки по каждой из них много, а времени давалось так мало, что, — совершенно ясно, — самому их вовремя сделать можно только если не буду посещать занятия. Позволить себе это я не мог, отказаться от выгодной, — по студенческим меркам, — халтуры не хотелось, и я пригласил в компанию Короблина. Он — с удовольствием, и мы, поставив изготовление на конвейер, задерживались в институте до позднего вечера. К приезду Веры я приносил ей заказанную партию таблиц, получал деньги за предыдущую и заказ на следующую.
Приношу очередную партию. Покончив с делами, немного выпили и закусили. Вера рассказывает:
— Один дурак подарил мне статуэтку Сталина. Вытирала пыль, статуэтка упала, и у нее отбился нос. Держать ее на виду нельзя, выбросить в мусорный ящик опасно. — Она достала из письменного стола пакетик, завернутый в газету. — Когда пойдешь, — брось, это, пожалуйста, в речку.
Я развернул пакетик, увидел безносого Сталина, засмеялся от такого неожиданного зрелища и снова завернул. А Вера завязала пакетик шпагатом, чтобы не раскрылся по дороге.
— Покушение не удалось, — сказал я. — Как на Муссолини, которому прострелили нос.
Придется утопить. А тот, который подарил тебе эту статуэтку, у тебя бывает?
— Он уже был и поинтересовался статуэткой. Я сказала, что отвезла ее домой, в Курск. Я засмеялся.
