Михаил Алексеев в своем тексте является воином, солдатом, который стреляет из минометов, закрывает глаза погибшим друзьям, укрывается в окопе от шквального огня немцев и одновременно присутствует как художник, озирающий события взором творца. И солдат, и Верещагин одновременно. Воюя, он ко всему странно пристально присматривается, словно уже тогда прозревает, что ему дано написать эту книгу. За счет того, что в книге есть и воин - стреляющий, страдающий и убивающий, и художник, наблюдающий за битвой, возникают удивительные сцены. Например, на фронт, в страшную мясорубку войны двигаются молодые свежие, прекрасно экипированные части, в новых мундирах и сапогах, с блестящими автоматами, с молодыми командирами, и они, приближаясь к линии фронта, встречают уцелевшие клочья, ошметки былых дивизий - все пораненные, в бинтах, с пустыми глазницами у лежащих мертвецов. Эта встреча живой материи с уже мертвой, пропущенной через мясорубку войны, удивительно передана писателем. Или рассказ о том, как он, Михаил Алексеев, присутствовал при расстреле дезертира, и он видит, как этот стоящий русский мужик на глазах у всех седеет.
Кто-то видел, как убивают кита в океане, кому-то удалось увидеть, как рожает африканская женщина в джунглях под звуки тамтамов. А ему довелось увидеть, как человек на глазах седеет, покрывается полярной предсмертной шапкой.
У Михаила Алексеева - прирожденное, абсолютно русское чувство пантеизма, единения с природой. Его пантеизм реализовался там, в Сталинграде, когда не спасет ни командир, ни броня танков, ни хорошо вырытый окоп, а спасает реликтовое русское ощущение яблоньки, которая росла у них над блиндажом и в которую он поместил свою жизнь. Яблонька уцелела под всеми артобстрелами и его спасла своей жизнью. Такова высокая мистика обыденной жизни.
У меня возникло ощущение, что этой книгой Михаил Алексеев дописал книгу Шолохова "Они сражались за Родину". То, что Шолохову не удалось докончить по разным причинам, сделал каким-то загадочным образом Алексеев. Он довел книгу о войне до конца. Впрочем, они близки по типу писательского дарования. Та же самая народность, та же самая война, те же самые герои, тот же самый язык, та же самая психология пехотинцев, артиллеристов. Один подход к человеку. Это не некрасовские "В окопах Сталинграда" и не роман Гроссмана "Жизнь и судьба"... Недаром Михаил Шолохов так любил Алексеева. Я помню, когда Шолохов нас с Михаилом Алексеевым пригласил к себе в Вешенскую, я видел, как дорог Алексеев Шолохову, как по-отечески он заботится об Алексееве. Михаил Алексеев тоже поклонялся и поклоняется Шолохову как верный и преданный сын. Может быть, это подспудно и двигало им, он как бы завершил работу своего отца.
Еще у меня было ощущение, что этой книгой Михаил Алексеев вольно или невольно ведет полемику с романом Виктора Астафьева "Прокляты и убиты". Вдруг Астафьев на закате своей жизни решил кинуть ком грязи в русскую советскую армию, в ее солдат, в ее Победу. Какой-то страшный и болезненный, чудовищный акт. Астафьев решил завершить жизнь отвратительной кляксой. А Михаил Алексеев, который тоже в своей саратовской глубинке хлебнул и раскулачивания, и комиссаров, и продразверстки, и голода - он мог бы нести этот камень за пазухой. А пишет эту войну как войну Великой России за Великую Победу. Нет никакого намека на реванш за личные обиды. И я уверен, что эту полемику с Астафьевым он выиграл в самом честном поединке, с помощью того же замечательного русского языка и того же фронтового боевого опыта русского солдата.
Когда я читал эту книгу, уже понимая, что это никакой не роман, не беллетристика, а почти документальный текст, я все время думал: а может быть, Михаил Алексеев среди тысяч увиденных им в Сталинграде людей встретил и моего отца? Может, где-нибудь на полустанке, на перекрестке фронтовых дорог, вдруг они на секунду встретились глазами? Может быть, события, описанные Алексеевым, теми же глазами видел и мой отец? Я читал "Мой Сталинград" глазами сына, потерявшего в Сталинграде отца, с надеждой, что на страницах книги я с ним хоть на миг, но столкнусь. Я не ведаю, где его могила. И поэтому, читая книгу, я каким-то образом отождествлял Михаила Алексеева со своим отцом и отношусь к нему самому и его книге как-то по-сыновьи. Как к литературному своему отцу, хотя мы и пишем по-разному.
