И. Ш. Нет. Со стороны отца - это поповские корни. Звали его Ростислав Иванович, он кончил тот же факультет, что и я. Математический факультет МГУ. Родился он на Волыни. А уже и мать его, и отец - из рода священников православных. Мать - псковичанка, из мелких помещиков. Я даже какую-то печатку видел с короной, какого-то низшего дворянского уровня. Юлия Яковлевна Васильева. Отец у нее был Василий Васильевич Васильев, это был признак незаконнорожденных дворянских детей, их так называли. Он был сыном медсестры, которая ухаживала за каким-то прибалтийским помещиком. Фамилия же Шафаревич - из западного славянства. Прадед переселился откуда-то с западных славянских земель на Волынь. Ходят слухи, что из Сербии. Действительно, "шафарь" - этот корень встречается в западно-славянских языках и означает домоправителя, хозяина дома. Такую фамилию я встречал и в сербских и в польских изданиях.
В. Б. А вы на родине отца, на Волыни, никогда не бывали?
И. Ш. Нет, почему? Я бывал. Я сам родился в Житомире. Родители мои познакомились в Житомире, переехали в Москву, а потом, когда нужно было рожать,- а в Москве была такая крохотная комнатка, а у отца моей матери была в Житомире казенная квартира, он был управляющим отделения государственного банка и имел от государства квартиру,- вот туда и приехала моя мама, и родила меня в 1923 году...
В. Б. А как вы стали математиком? Когда почувствовали тягу к ней? Почему не стали историком или еще кем-нибудь? У вас же есть склонности и к истории, и к общественной деятельности. Что определило вашу профессию?
И. Ш. Политиком я бы никогда не стал. У меня ни склонности, ни способностей нет. А историком я действительно сначала хотел быть. Какая-то книжка по истории мне попала в руки. Не очень-то и интересная. Какой-то перевод с немецкого по древней истории для гимназий. И вдруг я почувствовал, что мир не ограничивается пространством вокруг меня, а расширяется во все стороны с помощью истории. И во времени, и в пространстве. Начал читать все книжки по истории. Но лет в 12 это желание резко изменилось. Увлекла математика. Во-первых, я почувствовал притягательность математики. Сначала даже просто на уровне школьных учебников. Я болел и стал перечитывать математику за следующие классы, так захватило. Потом стал читать уже книги по математике вне школьных программ. Во-вторых, у меня возникло чувство, что для профессионального занятия историей надо очень сильно держать в узде свои мысли, надо координироваться со временем. А это трудно. В математике такого не было. Еще и эта сторона математики привлекала. Вроде как монастырь. Свобода от тягости жизни, от мирских проблем в монастыре математики. Когда заканчивал университет перед войной, задумывался, почему на наш факультет такие огромные конкурсы? Ведь перед войной еще математика была абсолютно непрестижной профессией. Не сулила ничего, кроме преподавания в школе. Или, в лучшем случае, в институте. Это все оплачивалось очень низко. Тогда статус ученого был еще в стране низким. Переворот по отношению к науке произошел в конце войны, когда стали заниматься атомной бомбой. А потом стало ясно, что атомной наукой нельзя ограничиться, надо поднимать все науки вместе. Были приняты государственные меры. Звание ученого в стране стало престижным. Это отразилось и на материальном положении. Оно изменилось в лучшую сторону, и кардинально, сразу же после войны. Но для молодежи важнее была даже не материальная сторона, а значимость, перспективность, приоритетность. Профессия ученого стала не только престижной, но и романтической. Но до войны, когда я поступал в МГУ, это была какая-то заштатная профессия. Меня удивляло: почему так много людей идет на наш факультет? Ядро из них - это те, кто любит математику, уже познал ее красоту. А большинство шло в математику, зная, что это не идеологическая наука, что можно в ее категориях свободно мыслить. Никто не будет указывать. Даже физикам что-то указывали, приписывали идеологичность, а до математики так и не добрались. Никаких уклонов не обнаружили. И суровая проза жизни математику не затрагивала. Это была на самом деле какая-то катакомба. Существовала, ничем не отличаясь от западной математики или восточной математики. Это все тоже как-то на меня повлияло. Многие великие математики, Пуанкаре например, пытались выразить, в чем особенность математики. Кто-то сказал: это все равно, что пытаться определить особенность красивой женщины. Каждый это понимает только когда видит такую женщину, но никакими цифрами или словами красоту женщины не выразишь. Так и в математике.