– Тезка, ты настоящий друг.
– Ага, сейчас, – сказал я с досадой. – Друг, товарищ и еда.
– Кончай злиться, Родя. Небольшое кровопускание даже полезно для организма, ты же знаешь.
– Полезно. Особенно для твоего. Слушай, Кирилыч, зачем тебе столько систем, а?
– Подрабатываю медбратом, – усмехнувшись, сказал он. – Ну а если без шуток… В округе навалом малообеспеченных людей, готовых за приличную плату стать донорами. Пятьдесят баксов за стакан жидкости – многим это кажется отличным бизнесом. А мне на недельку хватает. Иногда даже на две.
– Если узнаю, что привлекаешь детей…
Игнатьев покачал головой, с серьезной миной проговорил:
– Ни при каких обстоятельствах, Родя. С голоду умирать буду, но ребятишек не трону.
– Запомню. А сейчас давай решим, куда прибрать на ночь это? – Я покачал на пальце рюкзачок с Книгой Рафли.
– Ну и для чего было давеча ее забирать? Взял бы непосредственно утром.
– Я ж дурачок. Только задним умом крепок. Так куда?
Он посмотрел в небо, потоптался, развел руками и предложил:
– Назад, конечно. В подвал под тиром.
Я покрутил пальцем у виска.
– Кирилыч, ты, наверное, того. Рехнулся с перепою. Еще одного хождения туда я точно не переживу.
– Да ладно, брось трястись. Сам отнесу. Угостил ты меня на славу, почему бы взамен не сделать одолжение?
– А вот с этого места поподробней, – сказал я. – Если и без меня питаешься кровью местных доноров, что ж такая благость тебя обуяла? Неужели моя жидкость гуще, чем у остальных?
Игнатьев уставился на меня как на человека, сморозившего очевидную глупость.
– Да ты совсем темный, тезка! Конечно, гуще. Ты ж этот, как его, пассионарий. Натуральный герой. Пойми, это только для людей всякая кровь в принципе одинакова, а делится лишь на группы и резус-факторы. На самом деле все решительно не так. Вы, будто слепцы, переливаете кровь старика младенцу, а неудачника – счастливцу. Кровь старухи, одолеваемой климаксом, – роженице, а законсервированную кровь алкоголика – раненому солдату. Вам и в голову не приходит, что каждый донор делится не просто водичкой с эритроцитами да лейкоцитами, а жизненной силой и отчасти судьбой. Думаешь, почему я до сих пор благодарен тебе за того наркомана? Вовсе не потому, что досыта нажрался крови свежей убоины. Он при жизни был чертовски талантливым человеком, этот «торчок». Не то поэтом, не то музыкантом – некроз уже понемногу начинался, и на вкус я не разобрал. По справедливости говоря, за его убийство Мурку надо на медленном огне поджарить. В его крови даже после смерти бурлило столько энергии, что мне просто башню сорвало, как выражаются школьники. Именно от энергии высшего человека, а не от каких-то крох героина я тогда опьянел. Даже ты, прости уж, Родя, по сравнению с ним – всего лишь как свежеиспеченный «лейтенант» ночных по сравнению с патриархом уровня…
Игнатьев вдруг запнулся и умолк. Даже рот ладошкой прикрыл, будто ребенок, страшащийся выдать великую тайну.
– Уровня кого, Кирилыч? – спросил я вкрадчиво.
– Никого, – торопливо ответил он. – Кровь Христова, до чего же забористое твое пойло, тезка! Пошли, отнесем Книгу, пока меня не свалило.
– Пошли. Только учти, доставать – тоже тебе.
– Слово! – поклялся он.
Провести ночь в одной комнате с ним я категорически отказался. Он и не настаивал. Сказал, что все равно заснуть с полным брюхом не сможет. Да и жалко бездарно терять редкие часы полноценной как никогда жизни. Прямо так и выразился! Похоже, кровь того поэта-наркомана и впрямь здорово изменила Игнатьева.
Почему-то не мог заснуть и я. Поворочавшись минут двадцать, выбрался на свежий воздух. Игнатьев обнаружился на школьном дворе. Он стоял, широко раскинув руки, запрокинув лицо к небу, и что-то говорил. Я прислушался и едва не расхохотался. Старый упырь читал стихи.
«…И серп луны, – декламировал он, – Меркурий-плут и хвост кометы. Меня по-прежнему зовут в исходе лета. Туда, где нет пустых обид и слов натужных. В обитель трепетных харит – от вас, бездушных. Где талий облачный чертог, иначе – граций. Куда я лишь однажды смог тайком пробраться. Где жарким пламенем горит поэтов атом, а звезда с звездою говорит тихим матом».
