— У нас, на Минусе, — нарушил молчание Максим, — сейчас сады цветут. Белым-бело вокруг, как в снежную метель… Вот так, земляк, — не сдержал он затаенного вздоха.
Сама ночь располагала к лирическому настроению.
— Тоскуешь, Максим?
— Все, наверное, тоскуем, — раздумчиво ответил он, — только тоска у каждого своя.
После некоторого молчания я спросил:
— У тебя — какая?
Максим отозвался не сразу. Казалось, он вслушивался в ночь.
— У меня — какая? — вдруг встрепенулся он. — Большая и все — по земле. Как-никак, все же агроном я. Ты понимаешь, что это означает? Каждую ночь снятся пашни. В такую пору они нежатся в теплых туманах.
Не докурив одну папиросу, Максим потянулся за другой. Когда прикуривал, пальцы его вздрагивали.
— Может, ностальгия?
— Ностальгия — это болезнь. У меня болезни нет. Но каждую весну не нахожу себе места. Земля зовет… — Обернулся ко мне, светлые глаза блеснули, взволнованно спросил:
— Ты видел когда-нибудь сеятелей, которые бросают первые зерна?
— Да, я видел сеятелей. Они долго ходят по пашне, щупают землю, разминают ее в ладонях. Лица у них в такие минуты просветленные и какие-то благоговейные. Люди религиозные, прежде чем бросить горсть зерна, осеняют себя широким крестом. Неверующие обходятся без креста, но все равно перед самым началом не преминут сказать: «Ну, с богом!». И это «с богом» звучит как заклинание, как просьба, обращенная к земле-кормилице и к солнцу-благодетелю, сделать год хлебородным.
— Верно, все верно, — пересохшим голосом подтвердил Максим, когда я сказал ему о сеятелях. Оживившись, заговорил о том, что на Минусе сейчас колхозники сеют поздние культуры, что год, судя по письмам с родины, обещает быть урожайным.
После некоторого молчания Максим снова заговорил о садах. Я понял: к садам у него особая любовь. Закончил он тем, что и здесь, в Монголии, тоже могли бы сады цвести, особенно по долинам Керулена и Халхин-Гола.
— Почему же не цветут?
— По самой простой причине: скотоводы не умеют заниматься садоводством, да и времени у них нет на это, А почвы удивительно как хороши.
— К почвам нужен еще и климат, — осторожно возразил я.
— Климат здесь не райский, конечно, но приноровиться к нему можно. Впрочем, не такой он и плохой. Весны, правда, сухие и буранные. У нас по весне звенит все капелью и ручьями, здесь тоже звенит, только по-иному. — Подумал чуть, добавил — Насчет садов, может, преувеличиваю, а вот хлебные злаки и овощи и даже бахчевые культуры отменные урожаи давать будут. В этом — уверен.
Я спросил:
— Говорят, после демобилизации ты собираешься остаться здесь, в Монголии?
— Говорят — зря не скажут, — усмехнулся он, — а откуда такие вести?
— Земля слухом полнится, — неопределенно ответил я.
— Me скрою: есть такая думка. Осуждаешь?
— Нет.
— Когда последний раз с поручением комбата ходил в город, на всякий случай завернул в наше консульство. Там сказали, что в созданных госхозах и сельскохозяйственных объединениях араты собираются заняться земледелием, да не знают, с чего и как начинать. Земледелие для Монголии — новая, непривычная отрасль хозяйства. Просят у нашего правительства специалистов: агрономов, механизаторов. И технику, конечно. Ну, а какой специалист может быть лучше, чем тот, который уже знает местные условия. Агроному, скажу я тебе, есть где развернуться здесь.
Не последним доводом в его решении остаться в Монголии после демобилизации, подумал я, является, видимо, и дружба с Катюшей. Но об этом промолчал. Сказал о другом:
— Демобилизоваться-то не штука да будет ли демобилизация? Тут бабушка надвое сказала…
Максим ничего не сказал, только зябко поежился. И вдруг заговорил о родителях, о себе, о своей жизни. Многое из того, о чем рассказывал Максим, я уже знал, но слушал со вниманием, не перебивая. Каждому человеку, даже самому скрытному, в какие-то минуты жизни хочется выговориться до конца, излить свою душу.
Родился Максим в двадцатом. Отец его, Сергей Соколенок, комиссар эскадрона из партизанского отряда Петра Щетинкина, незадолго до рождения сына, осенью девятнадцатого года, ушел с отрядом освобождать от колчаковцев Урянхайский край. А оттуда летом двадцать первого в составе экспедиционного корпуса Красной Армии двинулся в Монголию воевать с бандами японского подкидыша барона Унгерна и вышвырнутыми из Сибири осколками разбитых колчаковских полков и дивизий. Об этом Сергей сообщил короткой запиской: «Вернусь домой после того, как напою боевого коня в Керулене».
