М. Горбачев держал себя пассивным наблюдателем совершавшегося на пленуме и в кулуарах съезда. В его власти было предотвратить негативный исход первого голосования депутатов, закончившегося, как многие помнят, отклонением выводов комиссии. Для этого достаточно было поручить В. Болдину инсценировать «счастливое обнаружение» оригиналов, ибо в их отсутствие дело как раз и уперлось. А. Яковлев и Э. Шеварднадзе сообразили эрзац – из «папки В. Молотова» был извлечен оставшийся по недосмотру в архиве МИД СССР список с протоколов, сделанный до появления на Западе фотокопий с немецкого экземпляра, что всплыли в ходе Нюрнбергского процесса над главными военными преступниками.
Почему Э. Шеварднадзе не раскрыл «папку В. Молотова» перед членами комиссии? Ведь нашу комиссию заверяли, что в ее распоряжении все архивные клады МИД. Версия неубедительна, но ее неофициально называли: не в обычаях дипломатов выкладывать враз козыри без остатка, кое-что всегда целесообразно придержать в запасе.
Своим хождениям по мукам в связи с так называемым катынским делом я посвятил несколько абзацев в «Политических воспоминаниях»[15]. Настойчивость в правдоискательстве явилась непосредственным толчком к грозе над моей головой, хотя претензии Ю. Андропова не сводились к Катыни. В январе 1983 года из аппарата ЦК КПСС я переместился в редакционный корпус «Известий», где провел в качестве политического обозревателя не худшие три года и три месяца своей долгой трудовой деятельности.
После конфликта с Ю. Андроповым я дал себе зарок – Катынью и советско-польским чуждососедством в целом не заниматься. Ни по собственной инициативе, ни по повелению начальства, ни по завету чтимого мною Ф. Тютчева[16]. Сыщутся желающие прикоснуться к паленому, не требуя гарантий против ожогов, Бог им в помощь.
Если не считать сотрудничества с польским писателем и другом нашей страны Я. Пшимановским, который взял на себя заботы, расходы и кропотливый труд идентификации могил советских военнослужащих, павших в боях с нацистами на территории Польши, я от зарока не отступался до 1989 года. Конечно, напрямую будучи спрошенным, от изложения своей позиции не уклонялся. При составлении перечней тем, временем не закрытых и развитием не обогнанных, Катынь не опускал. Но не больше того.
В марте 1989 года чашу моего терпения и воздержания переполнила инертность советского МИД и других ведомств. Варшава намечала ряд односторонних шагов в связи с Катынью, а они и пальцем не шевелили. Понять поляков было можно и должно. Они реагировали на бездеятельность комиссии ученых СССР и ПНР, которая за почти два года своего существования не смогла даже приступить к обсуждению данной проблемы, хотя созвана была решением М. Горбачева и В. Ярузельского с мандатом устранить «белые пятна» в советско-польских взаимоотношениях.
Направляю записку в ЦК КПСС с краткой сопроводительной лично М. Горбачеву. Летом 1996 года архив Президента Российской Федерации предоставил в мое распоряжение копию с оригинала. Сопроводительного письма генсеку не обнаружено. Возможно, оно не сохранилось или в этот архив не поступило.
М. Горбачеву было доложено, что поляки имели в виду перенести на центральное варшавское кладбище символический прах с места захоронения польских офицеров в Катыни. Соответственно должна была быть изменена надпись на памятнике, ранее установленном в Варшаве: ответственность за гибель офицеров возлагалась на советскую сторону. Генеральный ставился в известность и о других шагах, нацеленных на раскрытие обстоятельств катынской трагедии, в отсутствие нашей готовности заниматься этой проблемой сообща.
У меня имелись причины беспокоиться, не попытаются ли ортодоксы подать действия поляков как давление на советское руководство и склонить М. Горбачева к протестам. Принимая в расчет такой оборот, я предлагал оказать содействие перенесению символического праха из Катыни в Варшаву. Одновременно высказывалось предостережение: проблема не снимается, в случае нашей безучастности возможно ее дальнейшее обострение[17].
Генеральный избрал наезженный маршрут. Не высказывая собственной точки зрения, он поручил Э. Шеварднадзе, В. Крючкову и мне внести совместные предложения. 22 марта 1989 года они были представлены и шли несколько дальше соображений, направлявшихся мною двумя неделями раньше: тройка высказалась за то, чтобы сообщить полякам, как обстояло дело в действительности и кто конкретно виновен в случившемся.
