На этот раз от ответа на вопрос Буби избавила его Журубица. Как всякая многогрешная женщина, знающая, что признаваться в прегрешениях можно только богу, который «всем внимает и ни о чем не болтает», как она сама говорила, Катушка часто преклоняла колени в бухарестских церквах, предпочитая особенно чтимые среди верующих. Церковь Оларь была из тех, куда она наведывалась регулярно. Хорошо представляя саму церковь, Журубица не знала, о какой именно иконе идет речь, и заговорила наугад, стараясь сделать приятное молодому барону. Говорила она тепло, с чувством, хотя и не упоминала ничего конкретного. Она двигалась на ощупь, лавируя с деликатной осмотрительностью. Пыл, который она давно уже сдерживала, нашел-таки себе выход. Бросая на Буби настойчивые взгляды, вспыхивающие блестками бессознательной радости от их встречи и ее тайных чаяний, Журубица вкладывала весь свой пыл в торопливо бегущие слова, описывая опасения, надежды и упования своих молений перед этой иконой. Урматеку слушал, не узнавал ее и изумлялся, а молодой человек ощущал ответный жар и волнение. Откровения Журубицы будили в молодом бароне, воспринимавшем ее слова как откровения, сердечный трепет и радость, он чувствовал: вместе со светлым воздухом, трепещущим вокруг ее разгоряченного полуденным солнцем лица, наплывает на него и иное чувство. Лукавая подмена женского духовным не была замечена Буби. Доверившись искренности Журубицы, он ощущал редкостное и утонченное блаженство. И хотя было совершенно ясно, что она не знает их семейной иконы, Буби чувствовал в этой женщине родственную трепетную душу. Фамильной иконой рода Барбу был Спас, и перед последним отъездом за границу Буби собственноручно отдал ее на сохранение в церковь Оларь.
Однако неуверенность Журубицы, ее обтекаемые слова, ее взгляды в какой-то миг все-таки смутили недоверием сердце Буби. Он заподозрил, что эта женщина, не представляя их фамильной иконы, просто затеяла игру, и эта догадка омрачила его восторженность. Дружба Буби с Урматеку возобновилась, хотя теперь Буби видел Янку гораздо яснее и отчетливее, впрочем не до конца, как в силу своего характера, так и в силу восторженного состояния, в котором находился. В поезде он жадно смотрел в окно, и проплывающие мимо картины отвлекали Буби от того, чем настоятельно хотели занять его спутник и спутница. Урматеку во что бы то ни стало хотелось узнать, что думает Буби об имении и хозяйстве, а Журубица ждала от него знаков внимания, подтверждающих, что она пленила его. Когда к вечеру они прибыли в Бухарест, ни для кого из них не наступило никакой ясности. Проводив Буби с вокзала и возвращаясь домой, Урматеку с Журубицей сидели в коляске, отодвинувшись друг от друга. Оба молчали всю дорогу, чувствуя, что, если один из них произнесет хоть слово, они поссорятся.
Когда Урматеку, высадив Журубицу, добрался наконец до дому, уже стемнело. Его чрезвычайно удивило, что железные ворота были распахнуты, а посреди двора чернела огромная лужа, свидетельствуя вовсе не о прошедшем дожде, а о возмутительном беспорядке. Дом стоял темный, будто вымерший, хотя было не так уж и поздно. Только в глубине, там, где была комната Лефтерикэ, светился слабый огонек. Несколько соседок жалось возле ворот, перешептываясь между собой. Одна из них, узнав в потемках Урматеку, осторожно подошла к нему:
— Вы это будете господин Янку? Уж такое вам счастье, такое счастье, — начала она, желая завязать разговор.
Урматеку был в полном недоумении, он молчал, ничего не понимая. Старуха, узнав, что его не было целый день дома, с удовольствием принялась докладывать, что произошло в его отсутствие.
Рассказала, что утром, часов этак в десять, домнишоара Амелика зачем-то полезла на чердак. А чердак возьми да и загорись, только — вот беда — запамятовала соседка: то ли от фонаря, то ли от свечки. А за ним заполыхал и весь дом. Не дослушав рассказа, Урматеку ринулся во двор. Ветерок принес из темноты кислый запах пожарища.
— Мица! Мица! Лефтерикэ! — закричал он оглушительно. — Что у вас такое? Вы что, вымерли все?
