— Ну а потом-то что, господин Барбу?
— Потом? Потом мы вернулись в Вену…
— Тьфу! — плюнул с досады Урматеку.
Так вот Янку довелось узнать еще кое-что о непонятном для него таинственном мире. И из рассказов Буби он ничего не забыл, памятуя, что и это ему может когда-нибудь пригодиться. Помнил он и вечер, когда привезли рояль для Амелики. Буби в то время тянулся к Урматеку, всячески старался подружиться с ним. По молодости лет и согласно полученному воспитанию, ему и в голову не приходило, что люди могут быть в близких отношениях и даже в дружбе и не нуждаться, чтобы душа друга раскрылась во всей полноте, пренебрегая даже лучшим, что может таиться в ней. Он ощущал в Янку ту спокойную, уверенную силу, возле которой ему самому становилось хорошо. Как бы в благодарность он старался поделиться с Янку всем, что было хорошего и в нем самом. Испытав блаженство поверять другу свои любовные тайны, Буби стал приобщать его к тайнам музыки. Как-то вечером он рассказал Урматеку о гениальном и несчастном музыканте. Этот музыкант сочинял удивительные мелодии, но мрачная жизнь его от них ничуть не светлела, больше того, его постигло самое страшное несчастье, какое только может выпасть на долю музыканта, — он оглох. Жил он и умер когда-то давным-давно в Вене. Урматеку позабыл его имя. Однако запомнил, что после его смерти, — так рассказывал Буби, — когда толпы людей двинулись к кладбищу, разразилась ужасная гроза, гремел гром, сверкали молнии и мчались разорванные в клочья тучи. Урматеку расчувствовался до глубины души, умиленно думая, до чего прекрасно все-таки знать, что в мире существуют подобные чудеса. Рассказ он не только не позабыл, но и черпал в нем утешение, когда чувствовал себя из рук вон плохо, и втайне гордился им, когда, сидя во главе стола, отрывисто наставлял на ум «энтих», слушавших его с восхищением, выпуча глаза. Амелике же он рассказывал эту историю как укор, замечая, что она чурается занятий музыкой. И с деликатностью ставил ей в пример самого себя, упоминая и о своей невеликой образованности, и о плодотворной любознательности, благодаря которой сумел постичь много полезного на протяжении своего тяжелого жизненного пути. А Буби, рассказав эту трогательную историю, заиграл на рояле, надо думать, сочинения этого музыканта. Урматеку сидел, как сидел, бывало, в доме домницы Наталии, полном чечеток и соловьев, и терпеливо ждал, когда кончится музыка. Что он мог поделать, если не брала его за душу эта музыка! Ожидание было для него почти таким же долгим и мучительным, как жизнь музыканта в печальной истории Буби. Вот на пальцы Буби ему и впрямь было интересно смотреть, он и смотрел… А теперь посмотрит, каким стал этот путешественник…
Ниточка воспоминаний Урматеку отозвалась в Журубице едва ощутимой дрожью и каким-то смутным томлением. Все, о чем не рассказывал Янку, все, что так и осталось в тени, засветилось для нее надеждой, суля ответ на те порывы, что мучили ее в часы тревог и волнений.
Приехав в Джурджу незадолго до прибытия парохода, они, согласно тщательно продуманному Урматеку плану, разлучились, хотя и не без легкого неудовольствия Журубицы. Не зная в точности, чего ему ждать, Янку почел за лучшее отправиться одному встречать молодого барона. Журубицу он оставил на террасе захудалого кафе неподалеку от пристани, откуда сквозь ветви ветел виднелся болгарский берег. Журубице до сих пор еще не доводилось сидеть в одиночестве на террасе кофейни и видеть вдобавок перед собой чужую страну. При одной мысли об этом у нее кружилась голова. Душа ее будто распахнулась, расширилась, смутную тоску потеснила тревога. Тесная оболочка смирения и благоразумия, в которой она, как в тюрьме, жила много лет, неожиданно расползлась. При виде каменистой полоски противоположного берега воображение ее вдруг вспыхнуло, подстрекая на безрассудства ради любви и богатства. Дерзко воспарив на безудержных крыльях мечты, она приостановилась на миг, оглянувшись назад, на землю, на свою повседневную жизнь, к которой ей придется вернуться уже сегодня вечером. Увидела кривой домишко, полупьяного скотину-мужа и снование челноком туда и обратно по одной и той же дорожке от дома к Янку, от Янку к дому в дождь, в снег, в зной. И тут она почувствовала такую нестерпимую ненависть, что готова была убежать куда глаза глядят! В таком состоянии женщина готова на все, лишь бы убежать от самой себя и опостылевшей ей жизни. Частью этой бесцветной, известной ей до мельчайших мелочей и донельзя наскучившей жизни был и Урматеку, стареющий, властный, неуравновешенный. Она поняла, что утренняя ее радость при отъезде была всего лишь каплей того ливня, который она на себя призывала. И вновь она полетела на крыльях своих мечтаний, лаская взором даль, словно отыскивая в ней кого-то.
