В полной растерянности Лефтерикэ метался по комнате. За что бы он ни хватался, все ускользало, как спустившаяся петля на вязанье. И больше всего ужасала его быстрота, с какой все вокруг расползалось. Боль была такая, словно в живот ему всадили нож. Корчась, обводил он пустым, безнадежным взглядом стены и не то стонал, не то душераздирающе всхлипывал: «Господи боже мой!» Если рассудительность и осмотрительность раньше предохраняли его от суровых испытаний жизни, то теперь он оказался совершенно беспомощным, будто его раздели донага. Лефтерикэ не умел страдать, не умел и преодолевать страдания. Ему казалось, что он больно ударяется головой о стены, обступившие его со всех сторон, чувствовал, что ему нужно вырваться из них во что бы то ни стало.
Случайно взглянув в зеркало, Лефтерикэ увидел свое лицо. Вспомнив, каков он и как выглядит в чужих глазах, Лефтерикэ вдруг ужасно себя пожалел. Уткнувшись лицом в подушку, он разрыдался. Невольно замелькали перед ним те, кто мог бы его пожалеть: мать, сестры, братья. Они появлялись, улыбались ему, но какими они были зыбкими, расплывчатыми, туманными!..
Наконец появился и Урматеку. Он не улыбался, не утешал Лефтерикэ — он хохотал. Тыкал в Лефтерикэ пальцем и просто надрывался от хохота. Лефтерикэ просил его перестать, но Урматеку смеялся. Лефтерикэ встал и двинулся к нему — ближе, все ближе… Урматеку хохотал. И вдруг Лефтерикэ словно осенило. Великолепная идея захватила, подчинила, заворожила его. Поначалу он обрадовался ее силе, но вскоре почувствовал, насколько властно она завладела им. Воображение его разгорелось… Он ощутил себя сильным и могущественным — хозяином, судьей, повелителем. Урматеку ползал перед ним на коленях, но он не помиловал его. И этого Лефтерикэ показалось мало, он подошел к Урматеку и ударил его, он бил его, сек, пытал, резал на части…
Железные когти, терзавшие Лефтерикэ, разжались и отпустили. Ощущение тепла после жесткого жгучего холода растеклось по всему его телу. Внутри будто лопнула натянувшаяся до отказа струна, сладостный покой и глубокое свободное дыхание переполнили его несказанным блаженством, какого он никогда не испытывал. Благодаря воображению Лефтерикэ вкусил всю сладость бунта… Успокоившись, он открыл дверь и прислушался. Все в доме давно спали. Не раздеваясь, повалился он на кровать, не сомневаясь, что приди кто-нибудь в его комнату с обыском, ничего подозрительного у него бы не нашел.
Вновь появившись в прихожей, лакей объявил, что барон ждет. Лефтерикэ почувствовал, как у него затряслись поджилки. Уставившись в пол, он рванулся было, чтобы преодолеть себя и разом со всем разделаться, как вдруг услышал застывшую вокруг тишину, увидел аккуратным рядком стоящие стулья и слугу, молча смотревшего на него, и сдержался. Медленно, с достоинством зашагал Лефтерикэ к барону.
От тяжелого, пахнущего мускусом и табаком тепла спальня, увешанная фотографиями в деревянных рамочках, казалась небольшой и тесной. Занавеси были плотно задернуты, и комнату едва освещала одна горящая в подсвечнике свеча. Барона в комнате не было. Лефтерикэ, боясь пошевельнуться и потревожить барона шумом, застыл на месте, прислушиваясь к торопливо тикающим в полутьме часам. Вошел барон, но Лефтерикэ даже не заметил его. Бархатные шторы скользнули вдруг в разные стороны, и при ослепительном потоке света, хлынувшем из окна, перед Лефтерикэ возник барон Барбу, облаченный в халат и ермолку.
Лефтерикэ поклонился, чувствуя, как им овладевает ужас, с которым он безуспешно пытался справиться. Он трепетал перед бароном, потому что тот был бароном, он робел перед комнатой, напуганный множеством часов и дорогих безделушек: каменных пепельниц, разрезальных костяных ножей с серебряными ручками, бронзовых рук, державших документы. Но, как ни странно, сладить с собой помог ему Урматеку. «Он-то, — подумал Лефтерикэ, — смог превозмочь все это».
Барон Барбу, который раз или два видел стоявшего перед ним теперь в растерянности молодого человека, на секунду замешкался, сказал: «Э-э, ну и…», — и вопросительно поглядел на Лефтерикэ.
