И вот теперь госпожа Наталия уселась перед клавишами и шепотом, как бы невзначай, спросила:
— Как поживает твоя дочка, Янку?
— Благодарение богу, ваша милость, целую ручку, — ответствовал деловой человек, которому весьма польстило подобное внимание госпожи.
Домница Наталия заиграла. Из-под легких ее пальцев брызнули игривые звуки, и волна за волной понеслись чудесные, пленительные вальсы Иоганна Штрауса. Рояль пел полно и звучно. На фоне отчетливого ритма, который задавала левая рука, сильно ударяя по клавишам, так что казалось, будто звучит еще один инструмент, плыли затейливые нежные арабески, извлекаемые правой. Волны чудного венского вальса — колыбели безоблачной и беззаботной юности барона и домницы — вздымались и опускались, словно биение сердца, обезумевшего от радости. И было понятно: сидевшая за роялем женщина слышала этот сладостный нескончаемый вальс, сотканный из десятков мелодий, там, в Вене, там она танцевала его, надеялась под его звуки, вместе с ним любила и мечтала! Время от времени, предоставив пальцам возможность самим порхать по клавишам, домница Наталия с улыбкой оборачивалась к барону, ища его взгляда, словно желала подхватить в воздухе оборванную ниточку взаимопонимания. Урматеку был при этом всего лишь наблюдателем, к музыке он был глух, хотя и он вынужден был немного оживиться — этого требовала сама музыка, подчинявшая себе даже самого неблагодарного слушателя. А барон забыл даже Фантоке. Лицо его прояснилось. С давних пор, со времен своей юности и первой любви к матери Буби, его сына, задолго до знакомства с Наталией, хранил он пристрастие к вальсу. Он был в дружбе с Иоганном Штраусом. Благоговел перед ним, взирал на него как на чудо и рад был бы отдать все, что угодно, за малую искорку его таланта…
Не раз пытался он постичь тайну волшебного дара, но безуспешно. В конце концов и в дружбе своей к композитору, и в любви своей к музыке барон примирился с ролью поклонника, обреченного на ожидание. Везде и всюду они были вместе. И барон всегда был настороже, ожидая от своего венского друга нового вальса. Ожидал нескольких случайно напетых нот. Теплым вечером на Пратере, под молочно-белыми фонарями, горящими среди листвы, ждал как сюрприза мелодичных аккордов начала нового вальса. Барон никогда не был по-настоящему молодым. Он всегда стеснялся озорства, выходок, боялся показаться смешным. В молодости он прилагал немало усилий, чтобы сдерживать себя, но с возрастом, когда устоялись привычки, их требовалось все меньше и меньше. Однако где-то в глубине души он был по-прежнему молод, потому-то вальс, который играла домница Наталия, и кружил ему голову. Он любил вальс за свежесть и юность, томительность и сентиментальность, но вальсы своего друга Иоганна Штрауса он любил прежде всего за их лукавство. Иоганн умел вложить в них что-то от озорного подмигивания, когда шляпа бесшабашно сдвинута набекрень. В них было что-то юношески дерзкое, будто мелькали задорные картинки бездумной веселой молодости, заражая желанием жить, стремлением побеждать. Все, все, на что никогда не отваживался барон, таила в себе душа вальса. И если бы не привычка владеть собой, барон даже и теперь, в старости, слушал бы их, уперев руки в бока, гордо вскинув голову, притопывая каблуком. Звуки вальса бередили ему душу, и она отзывалась трепетом жизни и воспоминаниями о счастье.
Всепоглощающее счастье рождает ощущение, что длиться оно будет вечно. Случается это не так уж часто, и способны испытывать подобное чувство только юные души. Новое состояние души омолаживает человека, но — увы! — благодаря забвению, когда все, что было прежде, рассыпается прахом и время начинает отсчет заново. Не нужно противостоять людям, не следует стремиться познать суть их натуры, их поступков, чтобы и в зрелом возрасте сохранить тонкость и свежесть души, необходимую для перемен. И барон сохранил их! Вдруг для него все словно переменилось: дом, обстоятельства, даже день; барон Барбу поднялся и, направляясь к двери, сказал, будто они куда-то опаздывали:
— Идем же, Наталия!
