— Едва ли! Но кто знает? Все возможно! — И доктор, чтобы избежать каких-либо просьб, вышел в соседнюю комнату.
Урматеку подошел к постели больного. Пододвинув стул, он взял в свои руки высохшую, но теплую руку барона.
— Через несколько дней, хозяин (ведь уже и весна не за горами), я поеду в Бейзадад. Вы ведь знаете, это вверх по Дымбовице. Посмотрю, в каком состоянии там дом, — начал Янку. — Мы вас туда отвезем, как только вы поправитесь. Там никто вас не будет беспокоить. Раз в неделю я буду приезжать со всеми министерскими бумагами, чтобы все обговорить. Весь Бухарест буду привозить в мешке, обо всем рассказывать: кто с кем да почему якшается…
Барон Барбу, казалось, ничего не понимал. Он смотрел широко открытыми глазами куда-то вдаль, и лицо его было совершенно неподвижно. Урматеку пристально взглянул на него.
— И домница и куконул Буби будут туда приезжать, мы уже все вместе говорили об этом, — добавил Янку.
Больной лежал не шелохнувшись. Урматеку забеспокоился.
— А потом снова вернетесь в Бухарест, опять будете гулять… туда-сюда… встречаться…
Наклоняясь над больным, Янку все медленнее произносил слова. Ни один мускул не дрогнул на лице барона, не дернулось веко. Не ощущалось даже дыхание. Слышит ли он вообще? Жив ли? Урматеку все ниже наклонялся над бароном. Сначала ему стало страшно, потом вдруг охватило отчаяние. Он почти закричал:
— Ваша милость! Что с вами? Вы меня слышите? Эти сволочи вцепились в меня и хотят отдать под суд. Придрались к этому несчастному Тыркэ, чтобы подсидеть меня! Без вас я пропаду!.. Не оставьте меня, ваша милость, я всю жизнь служил вам верой и правдой!
Янку остановился, пытаясь понять, слышит ли его барон. Больной даже не пошевелился. Он только чуть-чуть прикрыл глаза. Потом снова открыл их и искоса взглянул на Янку. Он слышал. Возможно, он не мог или не хотел говорить. Урматеку, немного успокоившись, продолжал:
— Целую неделю не нахожу себе места! Где я только не бывал и только у адвоката Якомина узнал, что нужно сделать! Он вам желает доброго здоровья! (Это Янку почти прокричал в ухо барону.) С бумагой теперь все в порядке. Нужна только ваша министерская подпись! Вы подпишете?.. Сможете подписать?
Барон опять прикрыл глаза и лежал неподвижно. На этот раз Урматеку всерьез перепугался. Он не знал, что ему делать. Забыв об уважении и жалости, он схватил больного за плечи и начал трясти его:
— Подпишите, ваша милость! Спасите меня! Подпишите!
Умирающий готов был сделать все, что угодно, лишь бы его оставили в покое.
Буквы вышли кривыми, и на бумаге, которую поспешно развернул Урматеку, подложив под нее книгу, расползлась клякса. И все-таки по наклону букв, по двум высоким и тонким «б» каждый мог бы узнать подлинную подпись министра. Больной, не выдержав напряжения, выронил ручку. Урматеку, видя, что бумага подписана, отложил ее в сторону, а сам, встав на колени, поцеловал руку больного, потом прижал ее ко лбу. Рука была сухая и горячая. Сложив аккуратно прошение, Урматеку поудобнее уложил среди подушек барона, погладил его лоб и вышел. Сняв для себя копию с прошения, Урматеку отправился в министерство, где собственноручно вручил прошение секретарю для регистрации, прибавив при этом, что больной поправляется. Теперь Урматеку был спокоен и решил, что больше ему нечего суетиться возле постели барона.
За целый день больной ни разу не пошевелился и не сказал ни слова. Только вечером он попросил, чтобы его причастили. Широко раскрыв рот, он выпил глоток вина, задержав руку священника, чтобы ни одна капля не осталась на золотой ложке, которую он сам когда-то подарил церкви.
Принимая святое причастие, барон Барбу проявил плотскую жадность, что, однако, было не чем иным, как признаком его озабоченности о мире духовном. Потом он заснул. Зимняя ночь была необычайно тихой, и все же люди, оставшиеся в доме, разбредясь по своим привычным углам, изредка беспокойно вздрагивали.
Было уже поздно, когда Янку решил тоже отправиться спать. Он спустился в полуподвальный этаж и в комнате, находившейся как раз под спальней барона, быстро и крепко заснул после всех дневных треволнений.
