— Как-то раз в свойственной тебе манере ты заявил, что я тебя не перевариваю! Ты прав!
Буби встал и вышел из-за стола. На какое-то мгновенье все застыли, не зная, что будет дальше. Вдруг газетчик расхохотался и бросился вслед за Буби.
— Ну, полно, полно, — стал он уговаривать Буби, хватая за руку. — Весьма возможно, что ты неправильно меня понял. Разве в этом обществе не мы с тобой единственные серьезные люди: ты — метафизик, я — позитивист! Остальные — болото! — Панайот пренебрежительно кивнул в сторону Журубицы и Гунэ.
Буби высвободил свою руку и отряхнул рукав, которого касался Панайот. Начиная с этого вечера Потамиани больше не называл Буби баронетом, а чтобы повеселить Гунэ и Журубицу, прохаживался только насчет женщин, избирателей и рогоносцев.
Был серый январский денек. В доме около Белой церкви уже зажигались высокие лампы с розовыми шелковыми абажурами; там, как всегда, готовился пышный ужин, для которого Буби закупил множество всякой всячины. Кроме ближайших друзей, был приглашен прокурор Ханджиу, ждали и непременного Панайота.
Суровая зима принесла с собой в Бухарест тишину, набросив на город волшебное покрывало. Тяжелые деревья стояли неподвижно, боясь потерять с ветвей пуховую оторочку. Дома украсились белыми шапками, дорогу можно было угадать лишь по убегающему вдаль следу саней. Тишина стояла такая, что каждый звук раздавался гулко и разносился далеко. Время от времени слышался звон бубенцов, предвещавших появление запряженных в легкие санки лошадей, покрытых попонами с кистями до земли. Лошадиные ноздри были окружены инеем, а от самих разгоряченных лошадей валил пар. Деревянные калитки вычерчивали в сугробах полукруг, а раскрасневшиеся пешеходы, опуская ногу в глубокий и мягкий снег, нащупывали под ним опору понадежнее. Валил снег, тихий обильный, бесконечный, будто чьи-то руки ласкали и успокаивали город…
Все послеобеденное время Буби бродил по улицам. Ему страшно нравился этот притихший город, жизнь которого затаилась под пухлыми сугробами, которые никто не решался ни загрязнить, ни раскидать. Журубицу он оставил в одном из бесчисленных магазинов, с Гунэ расстался у дверей клуба, куда сам ходить не любил. Он устроил себе маленькие каникулы, решив отдохнуть от всех обязанностей. В первую очередь он забросил все дела, связанные с фабрикой, стены которой к поздней осени едва-едва поднялись над землей. Любовь мешала Буби работать так, как ему бы хотелось. Те несколько дней, которые он время от времени отрывал от своего счастья, с тем чтобы с утра до вечера заниматься всевозможными вопросами строительства, не могли сильно продвинуть предприятие вперед. Зимой уже никак нельзя было доставить на место машины, а потому рабочих, которым и так несколько месяцев понапрасну платили жалованье, уволили. Из трех братьев Беллини Буби был вынужден оставить на службе только старшего, который зимой убивал время по корчмам Бухареста. Он да еще стены недостроенной фабрики в Неговяну являлись какой-то гарантией, что весною работы начнутся вновь, и они же служили ответом на все издевательства политических врагов старого барона, на обвинения его в том, что великая индустриальная и экономическая идея существует только на бумаге.
И в отношения с отцом Буби не мог внести ни ясности, ни теплоты. После того вечера, когда старый барон принимал присягу в качестве министра, они виделись всего лишь раз в доме домницы Наталии. Барон Барбу выглядел усталым и расстроенным, и Буби не решился затевать с ним серьезный разговор. Так что реальными людьми, с которыми Буби жил изо дня в день, были Катушка и Гунэ Ликуряну. Большого удовольствия от этой жизни он не получал, чувствуя себя как бы в доме, который оседает сразу и справа и слева.
Но разбираться в создавшейся ситуации ему было лень и к тому же неприятно. В Катушке он был уверен, считая, что слишком много для нее сделал. Буби надеялся, что если не любовь, то хоть чувство благодарности привязывает к нему эту женщину. У Буби не было никаких поводов подозревать в чем-то Журубицу, однако с ней происходило порой такое, чего он никак не мог понять.
