Но всю полноту произошедших с ним перемен Янку ощутил только дома, в покое и тишине, и воспринял их как глубинную тайну и возможность будущего своего торжества.
Когда он, еще весь взбудораженный, вошел к себе в кабинет, кукоана Мица, спокойная как всегда, скручивала для него папиросы. Тремя пальцами захватывала она щепотку табаку, быстро разравнивала ее на бумажке, склеивала и бросала в лежащую на столе кучу. Супруги поздоровались как обычно, и Урматеку в изнеможении опустился в кресло. Во всем теле он ощущал приятную усталость. С того самого дня, когда Янку вернулся с аукциона и, поцеловав жену в лоб, выпалил: «Именье наше!», им и поговорить было некогда. Нахлынули хлопоты в связи с назначением барона на пост министра, беготня, разъезды, поздние возвращения домой, и вот наконец супруги сидели в вечерней тишине вместе. Сначала оба они молчали, погруженные каждый в свои мысли.
Урматеку неведомо в который раз производил в уме разные подсчеты, оперируя доходами и капиталом, деньгами на расходы и отложенными про запас, приданым Амелики и суммами без определенного назначения, свободными, идущими на удовлетворение его старых пристрастий, а также и новых, которые стали появляться вместе с постепенно меняющимся ходом его жизни. Спустя некоторое время, так и не подняв глаз, следивших, как привычные пальцы ловко свертывают папиросы, кукоана Мица просто по-домашнему, словно продолжая давно начатый разговор, сказала:
— Ну, что, права я была, Янку?
Урматеку прекратил считать, потянулся и, откинув назад голову, словно хотел посмотреть на жену издали, подтвердил:
— Конечно права! Но откуда ты это знаешь? Страшная ты женщина, Мица!
Кукоана Мица ничего не ответила, только улыбнулась, будто зная, что в доме кроме них есть и еще кто-то, кого знает она одна и от кого получает невидимые, но верные знаки. Кукоана Мица и Урматеку оба чувствовали, что в их жизни произошел решительный поворот: она была довольна тем, что предчувствия ее сбылись, он радовался, что все рассчитал правильно. Это была значительная и важная для обоих минута, и оба они ощутили, что время увлекает их вперед, и опять кукоана Мица высказала главное, что определяло их будущее:
— Янку, а ты позаботился о приданом для дочки? Ведь это нужно сделать прежде всего!
На этот раз Янку ничего не ответил, но весьма многозначительно посмотрел на жену.
Кукоана Мица поняла и осталась довольна.
Так закончился разговор о самых важных вещах между Урматеку и его супругой. Несомненно, что лишь благодаря кукоане Мице разговор этот был сдержанным и немногословным. Будь все в руках Янку, все было бы шумно, длинно и высокопарно.
Обретя уверенность и спокойствие, муж и жена вернулись к повседневным заботам. Опять помолчав и подумав о мелких повседневных нуждах, таких как необходимость есть, пить, спать, Янку вновь принялся за расчеты, с аппетитом ужиная холодными закусками, аккуратно и красиво расставленными на подносе, который он обнаружил у себя на письменном столе.
— А знаешь, Мица, завтра я подаю в отставку, — сообщил вдруг муж.
Неожиданное известие, казалось, произвело на жену впечатление большее, нежели все другие перемены. Она прекратила работу и вопросительно посмотрела на него. Потом встала и, подойдя к столу, испуганно и умоляюще сказала мужу:
— Янку, ты знаешь, как лучше поступить! Правильно ты делаешь? Это обязательно делать завтра?
— Завтра.
Голос Янку звучал решительно. Не требуя иных разъяснений, кукоана Мица вернулась на свое место. Она привыкла молча переносить все житейские перипетии, но не могла скрыть ни своего огорчения, ни сожаления. Янку никак не мог понять, чем же она недовольна. Ведь и она знала не хуже него, что жизнь у них теперь вполне обеспечена, а значит, он свободен поступать, как ему вздумается. Тогда из-за чего же она огорчается?
— Что, Мица, ты не хочешь, чтобы я подавал в отставку? — спросил он. — Хочешь, чтобы я всю жизнь оставался чиновником?
— Да нет! — отвечала жена, краснея.
— Тогда когда же мне подавать в отставку?
— Попозднее.
— А почему? — настойчиво расспрашивал муж.
Кукоана Мица не решилась ответить сразу. Она всегда стеснялась выражать свой желания, а в том, о чем она хотела бы попросить, была и ее доля заинтересованности. Урматеку настаивал:
