Когда мы сели в автомобиль, я сказал ей:
– Что означает предложение Григория Ефимовича взять вас вместе с нами в Новую Деревню к цыганам? Как надо понимать его слова?
М. Г. смутилась и на мой вопрос не дала мне прямого ответа. Я почувствовал, что мой разговор был ей крайне неприятен, и потому прекратил его.
Когда мы доехали до Фонтанки, моя спутница попросила меня остановить автомобиль и сказать шоферу, чтобы он ждал нас за углом. Это требовалось потому, что Распутина нельзя было посещать просто и открыто: его охраняла тайная полиция и записывала имена всех тех, кто к нему приезжал. А между тем, М. Г. знала, до какой степени моя семья была настроена против «старца» и прилагала все свои старания к тому, чтобы мое сближение с ним оставалось тайной.
Мы дошли до ворот дома № 64 по Гороховой улице, прошли через двор и по черной лестнице поднялись в квартиру Распутина.
Дорогой М. Г. мне рассказала, что охрана помещается на главной лестнице и в состав этой охраны входят лица, поставленные от самого премьер-министра, от министра Внутренних Дел а также от банковских организаций, но каких именно, – она точно не знала.
Она позвонила.
Распутин сам отпер нам дверь, которая была тщательно заперта на замки и цепи.
Мы очутились в маленькой кухне, заставленной всякими запасами провизии, корзинами и ящиками. На стуле у окна сидела девушка, худая и бледная, со странно блуждающим взглядом больших темных глаз.
Распутин был одет в светло-голубую шелковую рубашку, расшитую полевыми цветами, в шаровары и высокие сапоги. Встретил он меня словами:
– Наконец-то пришел. А я ведь собирался было на тебя рассердиться: уж сколько дней все жду, да жду а тебя все нет!
Из кухни мы прошли в его спальню. Это была небольшая комната, несложно обставленная: у одной стены, в углу помещалась узкая кровать; на ней лежал мешок из лисьего меха – подарок Анны Вырубовой; у кровати стоял огромный сундук. В противоположном углу висели образа с горящей перед ними лампадой. Кое-где на стенах висели Царские портреты и лубочные картины, изображавшие события из Священного Писания.
Из спальной Распутин провел нас в столовую, где был приготовлен чай.
Там кипел самовар. Множество тарелок с печением, пирогами, сластями и орехами, варенье и фрукты в стеклянных вазах заполняли стол, по середине которого стояла корзина с цветами.
Мебель была тяжелая, дубовая, стулья с высокими спинками, и большой громоздкий буфет с посудой. На стенах висели картины, плохо написанные масляными красками; с потолка спускалась и освещала стол бронзовая люстра с большим белым стеклянным колпаком; у двери, выходившей в переднюю, помещался телефон.
Вся обстановка распутинской квартиры, начиная с объемистого буфета и кончая нагруженной обильными запасами кухни, носила отпечаток чисто мещанского довольства и благополучия. Литографии и плохо намалеванные картины на стенах вполне соответствовали вкусам хозяина, а потому, конечно, и не заменялись ничем иным.
Было видно, что столовая служила главной приемной комнатой «старца», в которой он вообще проводил большую часть своего времени, когда бывал дома.
Мы сели к столу, и Распутин начал угощать нас чаем.
Разговор сначала не клеился. Мне казалось, что Распутина сдерживало какое то недоверие, а, может быть, на его настроение действовал и телефон, который трещал без умолку и все время прерывал нашу беседу.
М. Г. чем-то была очень взволнована. Она то и дело вставала, выходила из-за стола, затем опять садилась.
Распутина, помимо телефона, несколько раз вызывали в соседнюю комнату, служившую ему кабинетом, где его ожидали какие-то просители. Вся эта суета его раздражала, он нервничал и был не в духе.
В один из тех перерывов, когда он выходил в столовую, внесли огромную корзину цветов, к которой была приколота записка.
– Неужели это Григорию Ефимовичу? – спросил я М.Г.
Она утвердительно кивнула головой.
В этот момент вошел Распутин. He обращая внимания на подношение, он сел за стол рядом со мной и налил себе чаю.
– Григорий Ефимович, – сказал я ему, – вам подносят цветы, точно какой-нибудь примадонне.
