Мы летим на значительной высоте. Я было высунулся посмотреть, что внизу, но сейчас же спрятался назад; голова закружилась, и мне показалось, что корзина сейчас оторвется, и мы полетим вниз. Нина прижалась на дне корзины, как испуганный мышонок.
Мы летим так час, другой; понемногу привыкаем к положению и начинаем устраиваться поудобнее. Находим теплые одеяла, которые нам очень кстати, ибо мы порядком продрогли; находим водку, хлеб и разные консервы, преимущественно сардины, и это поднимает наш дух.
Наконец показывается солнце, и к нам возвращается прежняя храбрость и веселость.
Я опять высовываюсь из корзины и замечаю, что мы летим параллельно железной дороге в два пути; надо полагать, что это Николаевская дорога. Ветер, видимо, усилился, ибо местность под нами убегает гораздо быстрее, чем раньше.
Мы садимся завтракать и очень даже весело завтракаем. Потом я завожу часы и узнаю, что уже около 4 часов утра по петербургскому времени.
Теперь мы освоились с шаром, и он нам очень нравится; тесновато немного в корзине, но в гробу много теснее. А вид отсюда! Это нечто феерическое!
Я не умею определить высоты, но мне кажется, что до земли будет с полверсты.
Вскоре, часов в 6 утра, мы обгоняем поезда, вышедшие из Петербурга. Поезд за поездом шли они по одному с нами направлению. Мы насчитали из свыше пятидесяти.
Нас скоро заметили, махали нам платками, приглашали спуститься. Мы также махали, чем попало, но спускаться не хотели, ибо наш шар летел туда же, но летел гораздо быстрее. Притом я сильно опасался, что меня не погладят по головке за мой поступок с казенным имуществом.
Да, это Николаевская дорога! Скоро мы обогнали и царский поезд, который легко было отличить по красивой окраске. Значительно впереди его шел еще один небольшой поезд.
На станциях, мимо которых мы пролетали, совсем не было видно людей; очевидно, все уехали с прежними поездами. Я, как железнодорожник, удивлялся сначала, как это нет никого, даже стрелочников и сигналистов; поезда не обращали никакого внимания на семафоры, которые в ужасе от происходящего непорядка давали самые противоречивые указания. Пораздумав, однако, я понял, что теперь в семафорах не было настоятельной надобности: все поезда шли и одну сторону, нужные пути были открыты, нужные стрелки были на замке, и сверх того поезд, шедший впереди царского, подходя к станции, всегда замедлял ход до минимума, проходил мимо платформы совсем медленно и, лишь выбравшись за выходную стрелку, опять припускал во все лопатки, чтобы не задерживать следующих за ним поездов.
Скоро все они скрылись из виду, но часа через три или четыре мы опять увидели несколько поездов, назначенных, должно быть, для населения промежуточных станций Николаевской дороги. И здесь нам махали, и мы махали, но с прежним результатом.
Потом направление ветра переменилось; дорога ушла влево, а мы вправо. Так мне и не пришлось увидеть Москву à vol d’oiseau, чего мне ужасно хотелось. Я уже заранее наслаждался мыслью, как я буду показывать Нине сверху все московские достопримечательности, но… ветер подгадил; он мог нам все сделать, а мы ему — ничего. Но я утешил Нину обещанием, что при следующем столкновении мы возьмем управляемый шар и тогда покажем ветру нос.
Так мы себе и летели. Я никогда не видел мест, над которыми мы пролетали, и особенно с высоты птичьего полета, а потому описывать их не буду; да и не до того нам было. Могу только сказать, что во всех городах, через которые нам пришлось лететь, нас горячо приветствовали, а в одном месте даже выстрелили из ружья, но, к счастью, не попали.
Мы устали, наконец, от перенесенных передряг, и я, видя, что шар летит хорошо и, во всяком случае, не на север, а скорее прямо на юг, предложил Нине немного соснуть, что она исполнила немедленно и с трогательной покорностью. Сам я хотел не спать, но, хотя дух был бодр, плоть оказалась немощной, и я, поклевав для приличия носом, приткнулся к Нине и на время забыл о том, где мы находимся, и вообще обо всем.
Проснулся я уж к вечеру. Это была третья ночь, которую мы собирались превратить в день, но этой ночи подобное преимущество вполне подобало.
