— Все время Елена у меня по этой части вертелась, доставала… — пожал плечами Федор Андреич, скорее из странного смущенья, нежели из эгоистической осторожности решив не упоминать о Мухоловиче и наводя внимание на сестру. — Вот, слегла, знаете, не ко времени…
— Итак, жечь все подряд и жрать… Вон у вас коврище какой на стене, а ведь он тоже съедобный. Конечно, нормальная моль и за семь лет его не слопает, а отощавшему человеку едва на завтрак по-нонешнему… Э, я и сам знаю, батенька, что тяжелый! — перехватил он возражение Федора Андреича, рукою подавив его сопротивляющийся жест. — Да вам и не придется самому на рынок его тащить. У меня тут личность одна ногастая подвернулась… непременно расстреляют со временем, а жаль: самый выдающийся спекулянт и мародер всех времен и народов. Все скупает, подозреваю — даже души человеческие, хотя не щедрей как по гривеннику за штуку. Вот я завтра и подошлю его, ногастого, он вам тут живо почистит… а уж вы зато побалуйте чем-нибудь ее, сестрицу-то свою, чтобы самому на закате не каяться. Эх вы, Байбак Мезозаврыч этакий… — ткнул он пальцем в бок Федору Андреичу, чтобы скрасить шуткой мрачное свое предостереженье.
Было что-то пугающе-тревожное в зловещей настойчивости, с какою он, придя единственно ради этой цели, обходил молчанием положение больной. Тем страшнее было самому Федору Андреичу — среди бегучих вопросов о том о сем, о видах на будущее, о фамилии мародера осторожно справиться о неминуемом теперь, роковом сроке события, которое страшился обозначить и которое для него, самого Лихарева, также становилось концом мира.
Как раз с кухни послышался призывающий, по имени, голос сестры, и он был так слаб, что невольно наводил на худшие предположения.
— Вас зовет… — с неожиданно серьезным лицом прислушался Елков.
— Вы тут посидите, почитайте пока, — окончательно растерялся Федор Андреич, выбегая.
И опять, к мучительному стыду своему, он ошибся, — состояние Елены Андревны было еще далеко от той заключительной фазы, с которой он так бессильно и поспешно примирялся — не в первый уже раз на протяжении недели. Сестра встретила Федора Андреича извиняющейся улыбкой:
— Все отрываю тебя, Федя, а вот какое дело… — и закрыла глаза, словно забыла, что именно сказать хотела, а Федору Андреичу заодно показалось, что и пару выбивается у ней изо рта гораздо меньше, чем это положено в нетопленном помещении… и опять постыдно ошибался он. — Вот, уж выдам тебе мой секрет, все равно теперь. У меня там сухари насушены, короб, спрятано в книжном шкафу… ты угости Елкова-то, чайку ему дай и сам погрейся. Добрый он… я и не знала, что в нем душевность такая.
— Что же мне делать, господи, что мне делать с тобой… — содрогнулся от ее слов Федор Андреич и как-то шепотом заплакал, закусив зубами рукав.
— Ну, перестань, как тебе не стыдно, Федя, а еще профессор… — с укором сказала Елена и опять закрыла глаза.
Когда, пооправившись, Федор Андреич вышел к гостю, глаза у него были окончательно сухие, а голос твердый, только погрубевший очень.
— Беспокоится, чаю не хотите ли.
— Да нет, мне уж пора, мерси… делишки всякие.
Лицо у ней какое-то прозеленелое, знаете… мне показалось.
— Э, все нормально, милейший Федор Андреич… — уклонился от прямого ответа доктор Елков, рассчитывая на понятливость интеллигентного человека.
— И еще: там у ней на подушке кровь немножко… ничего?
— А, словом, все ничего теперь! — Елков стал было прощаться, но, сочтя бесчеловечным покидать эту растерявшуюся глыбу в ее равнодушной недвижности, воротился с полдороги к двери. — Чуть не забыл… поразвлекайтесь тут разгадкой ребуса. Титус-то наш… помните, с бакенбардами? Видно, внутрь у него нарыв-то прорвался…
Позвольте мне, я сяду, — без выражения сказал Федор Андреич, наугад шаря сиденье за собой.
— Отдохните, ничего… да я и сам уж опаздываю. Так вот, Титус-то пулю себе в лоб пустил и письмо довольно смутное прислал накануне… так, одна поверх другой, никуда не доползшие строки. И для вас одна, насчет какого-то должка: извинитесь, пишет, что задержу до будущей ассамблеи в небесах… Да и кто теперь истинную причину разберет, интервью с покойника не сымешь. Может, так называемая историческая обреченность докопала, либо бытовые затруднения, а по мне — не попался ли ор на мушку тому Варнавину? О, я и сам помню… — заранее перебил Елков, заметив отдаленное несогласие в лихаревском взгляде, — но тогда он страстно желаемое за действительное выдавал. Ведь ежели Варнавин умен да чист был, то, на шваль окружающую наглядевшись, на кой ляд ему стреляться было… мог и похлеще выбор сделать, в живых остаться, например… только в другом лагере. А нонешняя-то бурная волна знаете как быстро в зенит возносит? Вот, может, и рассмотрел внизу старого дружка со своих соколиных, дозорных высот… Наверно, оно страсть как приятно, батенька, историческую-то справедливость да собственноручно осуществлять… как вы думаете? А впрочем, пустяки, все бесплодная выдумка одна: никак концовочку к тому его рассказцу не подберу, а зудит, признаться, зудит. Живому существу под названьем человек всегда не терпелось как-нибудь истолковать мироздание… и странное дело, ему на всех этапах развития вполне хватало знаний для объяснения всего на свете: даже в своей мезозойской пещере он думал, что понимает все. Интересно, какую заключительную виньетку под нас с вами летописцы приспособят? Ну, ладно, — пора мне.
