«Эх, Федя!» — только и успел с горечью подумать Рогачев, но тут в поле его зрения оказался «мессершмитт» с намалеванной на передней части фюзеляжа собачьей пастью, который проскочил мимо, выходя из атаки.
«Гончий пес»! — удивился Рогачев, узнав знакомую по Сталинграду эмблему авиагруппы. — Вот где довелось снова встретиться».
Сквозь остекление колпака он успел разглядеть и лицо летчика — то самое лицо, которое победно улыбалось там, над Волгой, когда в похожей ситуации фашист сбил ведомого Рогачева и оставил рваную отметину в крыле его истребителя.
«Ишь ты — уцелел, бандюга!» — удивился Рогачев, мгновенно вспомнив ту встречу.
Жаркий и трудный был тот бой. На пятерку наших «яков», прикрывающих штурмовиков, навалилось двенадцать Ме-109. Двух фашистов звену Рогачева удалось сбить. А под самый конец боя, когда у наших летчиков уже не было боеприпасов и в баках самолетов плескался аварийный остаток бензина, сверху свалилась еще пара, размалеванная собачьими пастями. Ведомый тогда успел прикрыть Рогачева…
Наше звено Як-3, которое взлетало обычно незадолго до возвращения группы, поздно заметило пару фашистских охотников. Истребители пытались атаковать фашистов сверху, но «мессершмитты» круто развернулись и ушли на запад.
Появление в небе «старых знакомых» было удивительно, но что-то удивляло Рогачева еще сильней. Что именно, он осознал уже на земле, после посадки, — это выражение лица фашистского аса. В этот раз оно не улыбалось, не торжествовало, не злорадствовало, оно выражало глубокое безразличие.
«Что это? Привычка к победам или усталое равнодушие к судьбе жертв и к себе самому?»
Еще тогда, после боя в небе Сталинграда, Рогачев постоянно мечтал о встрече с «собачьей пастью». Надменное лицо в торжествующей улыбке не раз снилось ему. Но встретиться не довелось до сегодняшнего дня… Значит, авиагруппу «Гончие псы» перебросили сюда, под Берлин, и возможность встретиться с фашистским асом появилась. Теперь уж он постарается отомстить за своих двух ведомых, «съеденных» этим «псиной», за других советских ребят, которым никогда не вернуться домой.
* * *
Берлин горел. Клубы черного дыма, закрывавшего полнеба, виднелись за сотню километров. И горел не только Берлин. Всюду по курсу, слева и справа, тянулись ввысь смрадные столбы. Советские бомбардировщики и штурмовики кружили над заводами, над железнодорожными станциями, над шоссейными дорогами, забитыми отступающими войсками, техникой. То там, то здесь вспыхивали огненные смерчи. Советские истребители барражировали в вышине, оберегая работающих бомбардировщиков и штурмовиков. Одиночный Ме-110 Карла фон Риттена они то ли не замечали, то ли не обращали на него внимания. Было удивительно, что он мог лететь в небе, все ярусы которого были заполнены советскими самолетами.
Карл выполнял полет автоматически, бездумно, не слишком веря в то, что ему удастся благополучно дотянуть до своего аэродрома. Нет, смерти Карл не боялся, и ои мысленно уже приготовился к ней: Германия доживает последние дни, а жить после поражения — какой смысл? Да и дадут ли ему жить победители? Слишком много грехов взято им на душу. Вот и последние его ведомые… Разве не он повинен в их смерти? Повел в бой, наверняка зная, что домой им уже не вернуться. Он имел в виду и себя. Но, удивительно, повезло ему и на этот раз. Какое-то непонятное везение спасло его ненужную жизнь. И теперь в небе Германии, ставшем ему чужим и враждебным, летел одиночный «гончий пес», бездомный, неприкаянный и опустошенный.
Он так устал и так был ко всему безразличен, что летел к последнему истерзанному аэродрому напрямую, не маневрируя, не уклоняясь от армад самолетов со звездами на крыльях.
Горит Берлин. Горит вся Германия. И не сегодня — так завтра он окажется не только без крыши над головой, но без фатерлянда, того идеала, ради которого он столько лет воевал, рискуя своей жизнью. Правда, вчера Геббельс, выступая по радио, уверял, что русские никогда Берлина не возьмут, что наступил решающий момент и «красные» скоро побегут обратно, что со смертью Рузвельта все изменится и Америка начнет войну с большевизмом. Но Карл теперь знал цену этим уверениям. Два года назад он еще верил, в сорок третьем начал сомневаться, а теперь… Куда и к чему привел фюрер их, немцев, — высшую расу, людей, призванных управлять другими народами?
