Теперь уже не надеясь на свои силы, генуэзский консул обратился с просьбой о помощи к папе Клименту VI, устроившему в то самое время крестовый поход против турок.
Папа откликнулся на просьбу и написал письмо Гумберту II, дофину Виенскому, главному начальнику армии крестоносцев, в котором убеждал его подать помощь осаждённой Кафе; в другом письме папа обращается с той же целью к генуэзцам, «где бы они ни находились». Климент VI в вознаграждение за понесённые генуэзцами военные издержки со своей стороны «жалует разные милости» и дозволяет им вести торговлю с Вавилонским султаном, предоставляя право ввозить товары, которые были запрещены прежними папами. В благодарность за такое участие одну из крепостных башен жители Кафы назвали башней папы Климента...
Но Гумберт II, дофин Виенский, воинское подкрепление в Кафу так и не прислал. И Джанибек, наверное бы, эту крепость в конце концов одолел, если бы ему не помешала чума...
После смерти Абике великий каан охладел к сотнику. Он считал его чуть ли не единственным виновником гибели молодой любимой жены — не уберёг, шкуру свою спасал в ту страшную лунную ночь. Наушничали Джанибеку и тысячники, и мурзы: да, точно, — не уберёг, допустил врага до белой маленькой юрты с золотым полумесяцем, боялся за жизнь свою поганую... И, если бы не Бердибек и одноглазый Бегич, которые во время ночного нападения генуэзцев находились неподалёку от молодого сотника и которые замолвили за него доброе слово, изложив всё как есть, быть бы Мамаю удавленному тетивой.
Когда ордынцы снова оказались у стен Кафы и знакомые места напомнили об обстоятельствах смерти Абике, сын великого каана поведал Мамаю о том, как в связи с её гибелью мурзы и тысячники науськивали отца на молодого сотника и как они с Бегичем вынули его голову из петли. У Мамая после этого страшного сообщения кровью налились глаза, лицо перекосилось от гнева, тело бросило в жар, и, чтобы остудить себя, он вскочил на коня и помчался во весь дух куда глаза глядят. Упругий ветер ударил ему в широкий лоб и выбил из глаз слёзы. А он гнал и гнал гнедого аргамака...
Такие бешеные скачки, чтобы привести себя в чувство и избежать удара или сумасшествия, Мамаю придётся устраивать ещё не раз в своей жизни.
За ним увязались десять его верных нукеров, которые еле поспевали.
Он свернул на дорогу, ведущую к селению Солхат; уже видна стала мечеть Узбека, и некоторые из его воинов подумали, что Мамай задумал открыть душу Аллаху, но сотник верил в степного бога Гурка...
Вот гнедой пролетел одно место на склоне небольшой горы, наверху которой рос огромный ясень. Сотник пока не мог и подумать, что пролетел он на своём аргамаке место, которое останется в веках под названием «Могила Мамая». И только у карстового колодезя Сычев провал он остановил коня.
Здесь, в долине, били из-под земли родники, и к одному из них припал губами Мамай... Долго пил студёную воду, задыхаясь, до ломоты в горле... Потом сел и закрыл глаза.
Хан... Хан... Обидел ты незаслуженно своего верного сотника. Не простит он тебе этого... Не простит!
...А на землю Крыма и Золотой Орды уже ползла из Китая страшная чума, унося по пути миллионы жизней. Особенно свирепствовала она на берегу Чёрного моря, будто в отместку за смерть дочери императора Поднебесной Империи Абике...
Генуэзские и венецианские корабли завезли её в Италию, Францию, Англию, Германию. Распространилась она и в Египте, Сирии, Греции, затем появилась в скандинавских странах, откуда перешла в Новгород и Псков. От чумы, прокатившейся по всей Европе, особенно пострадало население Джучиева улуса. Вот что говорится в русских летописях того времени:
«Бысть от Бога на люди над восточною страною, на город Орначь и Хозторокань и на Сарай и на Бездеж и на прочи грады в странах их, бысть мор силён и на Ормены и на Обезы и на Жиды и на Фрязы и на Черкасы и на всех тамо живущих, яко не бе кому их погребати». «В землях Узбековых ... обезлюдели деревни и города».
А в Крыму погибло свыше 85 000 человек.
Джанибек вышел из юрты. Заря занималась. Солнце ещё не взошло, но края облаков трепетали лиловым цветом, местами переходившим в пурпурный.
