Этот город… Профессор шел не поднимая глаз, не желая видеть, знать, что сейчас за этими занавесками. Не для того он приехал сюда — не вспоминать приехал.
Горничная в гостинице сообщила, что в его отсутствие звонили, сказали — позвонят поздней. Профессор слушал, склонив голову набок, по-птичьи. Горничная была пожилая, наверно, одних с ним лет. И, возможно, она тоже жила в этом городе тогда. Мыла, терла свои окна, крахмалила занавесочки, в то время как ее муж или сын гулко чеканили шаг…
— Благодарю вас, фрау, — сказал профессор и пошел по длинному гостиничному коридору мимо ряда высоких белых дверей. Открыл ключом свой номер, вошел: на подоконнике ждала деревянная собака с желтым пуговичным глазом.
Зазвонил телефон, профессор произнес несколько фраз, в основном «да» и «нет». Встал, надел свой длинный светлый плащ и вышел.
…А город, хотя профессор и не желал замечать ничего вокруг, был очень красив — старинный немецкий город. И при взгляде на эти средневековые улочки, узкоплечие, островерхие дома — точно иллюстрации к давным-давно знакомой сказке — даже самое бедное воображение оживало. Но профессор шел, хмуро опустив глаза. Он слишком хорошо знал этот город, и ему было что здесь вспомнить — не по туристским справочникам. Он помнил расположение домов, улиц, поэтому самым кратчайшим путем вышел к собору. И только тогда взгляд его метнулся вверх. Профессор замедлил шаги: да, это была достойная встреча.
Пустынная площадь — и громада собора, будто вынырнувшая из-под земли, стихийно, никем не запроектированная. Такой собор не мог быть задуман как центр аккуратненького, почти игрушечного немецкого города — наверно, он вырос сам по себе. Много столетий назад горожане проснулись утром и увидели на площади его шершавые стены. Кто из их современников мог замыслить такое? А может, собор этот возник после вулканического взрыва? Сталактитовые сказочные пещеры — их ведь тоже никакой архитектор не создает, природа сама выдумывает. Профессор стоял у его подножия, медля, как бы не решаясь подняться по плоским широким ступеням лестницы.
Собор был пуст, и шаги профессора по каменным плитам гулко отдавались во всем здании. Служитель поклонился и молча указал на низкую дверь. По винтовой, скрытой в стене лестнице профессор поднялся на хоры. Над ним, тускло светясь матовыми трубами, нависал орган. Профессор стоял совсем крохотный рядом с такой махиной, стоял, будто забыв, зачем сюда пришел. Взгляд его серых, в старческих набрякших веках глаз был рассеян. О чем-то профессор думал, чего-то ждал… Потом снял плащ, пиджак, остался в одной рубашке, перехлестнутой узкими подтяжками. Раскрыл створки органной кафедры: тройной ряд мануалов, справа и слева регистровые рукоятки, кнопки, рычаги — точно пульт счетно-вычислительной машины. Странное сочетание: эта пультовая аппаратура и барочная пышность органа.
Профессор сел перед органом на длинную скамью…
Он знал, что не бывает двух одинаковых органов. Каждый заказывается специально для определенного помещения, с учетом именно его акустических и архитектурных особенностей. Клавиатур на органе может быть и две, и три — до семи доходит. Поэтому концертирующий органист должен приноравливаться каждый раз к новому инструменту. Это не фортепьяно, где всегда строго определенное количество клавиш, определенное у них звучание, и никаких неожиданностей в самой технологии игры исполнителя не ждет. С органами все иначе. И поэтому перед выступлением органист должен ознакомиться с инструментом, побыть с ним ну хотя бы дня два — как дирижер с новым оркестром, состав которого в одном случае камерный, из двадцати музыкантов, а в другом — симфонический, сто двадцать человек.
Профессор вглядывался в рукоятки регистров, уже слыша, зная, как это должно звучать. Много, много звуков хранила его память. Но, к сожалению, не только музыка, но и люди, их лица вспоминались профессору. Он разгонял эти видения, отмахивался от них как от дурного сна, но именно музыка подсказывала ему эти воспоминания. Потому что даже там, где для музыки не было и не должно было быть места, его заставляли играть.
