Эдди заботливо дал ему зажженную папиросу.
С минуту они молчали. Эдди вскользь отметил, что Бальдур курит неумело, не втягивая дым. Черт. Черти пятирогие. Я его изнасиловал. Я его выебал как фрау Марту. Я же хотел не так, клянусь, я же хотел, чтоб все было медленно, куда торопиться-то — чтоб боли поменьше, чтоб удовольствия побольше… Ласкать, да, я ведь хотел долго с ним возиться, одно удовольствие приласкать неопытного смущенного паренька… гладить, целовать везде. Я бы и пососал ему, чтоб завелся хорошенько, одно удовольствие подержать во рту упругий горяченький член, полизать его, как леденец, у такого прелестного мальчишки, наверное, и семя похоже по вкусу на горячие сливки… И сунул бы я ему сначала палец, блестящий от вазелина, потом два, а уж только потом, когда сам заерзает, член… осторожненько, медленно, неглубоко поначалу…
Бальдура, который вроде как протрезвел от страха и боли, теперь забрало с одного глотка. Глаза у него повлажнели и уставились куда-то в ломано-призрачное барокко папиросного дыма, в тени и в странные места, в которые заглядываешь нечаянно — и потом об этом жалеешь.
— Ты говорил, — произнес он глухо и вроде как даже обиженно, — что это приятно. С мужчинами.
— А это приятно… — отозвался Эдди, — когда все путем… Сам не знаю, что со мной было… Наверное, я слишком… тебя хотел. Очень было больно, да?
— Просто рай, — отозвался Бальдур.
— Прости.
— Да ладно. Сам виноват, — произнес Бальдур неожиданно громко и зло, — Ну и ладно.
Истерика, что ли, начинается, подумал Эдди. Может быть. Такое он уже видел.
Но нет. Паренек держался, хотя глаза у него опять были на мокром месте.
— Я, наверное, пойду, — сказал он.
— Никуда не пойдешь. Ночь. Дождь. Ложись спать. Я к тебе не прикоснусь, слово офицера, — зачем-то сказал Эдди.
— А я знаю, что не прикоснешься, — хмыкнул Бальдур, — Теперь-то ты головой думаешь…
Вот стервец. Эдди посмотрел на него почти с восхищением. Нет, такого парня у него еще не было. Как жаль, что все так хреново получилось…
Эдди поднялся и принес стопку чистого постельного белья.
— Пересядь, пожалуйста. Не будем же мы спать поверх покрывала…
Он быстро застелил постель.
— Ты где любишь спать? У стенки или с краю?
— Все равно, — откликнулся парень, — я, как говорят, за всю ночь могу ни разу с боку на бок не повернуться… Зато просыпаюсь, как будто меня холодной водой облили… Ох, черт… у меня от этого шнапса в глазах темно. Такое бывает?
— От него даже розовые чертенята, говорят, бывают.
— Согласен… на них. Никогда не видел розовых чертенят.
— Да ложись же. У тебя глаза закрываются, Бальдур, — Эдди сбросил форменную рубаху, взялся за ремень брюк.
— Ты что, намерен спеть мне колыбельную?..
— А ты намерен болтать всю ночь?
— А я болтливый. Только вряд ли тебе моя болтовня интересна…
Бальдур самым аккуратным образом повесил на стул брюки, пиджак, рубашку и галстук. Эдди залюбовался его высокой, стройной, ладной фигурой, уже расставшейся с подростковой несоразмерностью. Бальдур обернулся, словно почувствовал этот взгляд.
— Просто смотрю на тебя, — вырвалось у Эдди, словно в оправдание, — Ложись…
В темноте Эдди постарался улечься так, чтоб даже не коснуться мальчика, благо ширина дивана это позволяла.
— Ну вот, спать расхотелось, — пробормотал Бальдур, — всегда плохо сплю в новом месте…
— Постарайся… тебе нужно поспать.
— С чего ты взял? Я мало сплю, мне хватает шести часов…
— Из тебя был бы хороший солдат.
— Еще будет, возможно… Эдди?
— Да?
— Ты бы хоть обнял меня.
— Что?..
— Почему нет. Мы ведь теперь…любовники, да?
— Бальдур… слушай… прости меня. Я ведь не хотел…
— Не хотел ты сильно, ничего не скажешь, — ехидно.
— Бальдур…
— Обними меня.
Эдди подчинился.
— Вот так лучше, — буркнул парнишка, удобно пристраивая голову ему на плечо, — Теплее. И вообще…
— Что вообще?
— Кажется, что все хорошо.
Эдди поцеловал его в лоб, в челку.
— Еще, — попросил Бальдур, — Приятно… и теперь уже все равно…
Почему бы и нет, подумал Эдди. Хоть сейчас — раз уж он не хочет спать — дать ему то, что он заслужил… безусловно заслужил.
Когда губы Эдди коснулись шеи Бальдура, мальчик запрокинул голову. Эдди пощекотал языком ямку меж острыми ключицами, откинул одеяло. В темноте в бледном мерцании фонарного света торс мальчика казался мраморным — если есть хоть одна мраморная статуя, изображающая распластанного, размякшего от мужских ласк подростка.
