Муромец парень простой, рубанул сплеча:
— Дал бы ты нам за нее, по-родственному, цветочек аленькой!
— Сестрица — это хорошо, — говорит царь мечтательно, на лягушку поглядывая. — Через три дня свадебку и сладим. А вам, братцы, за цветочек еще отработать надобно… по-родственному. Три службы мне справите — отпущу с цветочком, нет — будет у Любуши на трех братцев меньше. Много я про твоего батюшку слыхивал, Семен Кощеевич! Говорят, на земле он колдун самый что ни есть могучий. И тебя небось премудростям всяческим обучил?
«Эге, — думаю, — тебе только скажи, что мы с батюшкой, почитай, ровня, — такую службу задашь, что никакой силы чародейской недостанет».
— Куда уж мне, бесталанному, я весь в маменьку пошел.
— Вижу, что в маменьку, — хмыкает заметно повеселевший царь, — на земле, поди, отбою от девок не было? Ну-ну, не красней, дело молодое, душе и телу приятственное зело… А касательно чародейства мне все едино, я и моя стража перстеньки хризолитовые носим, со ста шагов чары отвращающие, супротив меня не больно-то наколдуешься. Но ежели соврал — коньми разорву, по полю размечу… мне в навьем царстве колдунов не надобно, и без того порядку должного нет.
Взбарабанил царь перстами по подлокотнику:
— Ну, чтобы долго голову не ломать, давайте по старинке — идите в лес дремучий, изловите там быка-тура лютого, вспашите на нем поле заповедное, век не паханное, зерном засейте, урожай соберите и пирогов напеките, а сроку вам даю один день да ночь в придачу жалую — мне не к спеху.
У побратимов моих глаза на лоб полезли, я их унимаю потихоньку, за руки пощипываю:
— То, друзья, не служба, а службишка, еще до ночи управимся…
Царю же говорю в полный голос:
— Добро, Вахрамей Кудеярович, медлить не будем, завтра же к службе приступим, чтобы до свадьбы управиться, с душой спокойной на ней погулять. Дозволь только в тереме твоем отдохнуть с дороги, ну и перекусить там чего-нибудь не помешало бы…
— Дозволяю, — говорит царь милостиво, — запомните мою доброту, потому как навряд ли еще когда увидите. Эй, слуги, слыхали? Эти дурни — гости мои дорогие, ни в чем им отказу не давать, пущай потешатся напоследок.
Только из залы выходить — как налетит на меня вихрь разъяренный, не поймешь, то ли девка, то ли парень — лицо молодое, безусое, волос под лоб стриженный, окрасу мышастого. Да кулачишком хлипким меня по груди:
— Ах ты, чудище бессердечное, без стыда, без совести, родную сестру на цветок никчемный променял да еще ухмыляется!
Пригляделся — девка, лет шестнадцати, в сарафане ситцевом полинялом. Худая да бледная, заморыш подземный. Перехватил я ее за руку, вдругорядь занесенную, стиснул крепко:
— Ты кто такая?
— Не твое дело! — шипит девка от боли, змеей извивается, а пощады не просит. — Врагиня твоя смертная, вот кто! Не будет тебе впредь удачи, не выйти живым из царства навьего!
Запустила зубы мне в руку, вырвалась и убежала. До крови, мерзавка, цапнула. Вокруг стражники да челядинцы похохатывают, наперебой разъясняют:
— То дочка Вахрамеева была, Алена-искусница. Она с отцом не в ладах — ковры летучие ткать мастерица, царь ее за то умение при себе держит, женихов на пищальный выстрел не подпускает. Сам-то царь месяца без свадьбы прожить не может, а дочь обделил, вот она и озлилась.
— А что это она с волосьями своими учудила?
— Царь велел обрезать, чтобы, чего доброго, не приглянулась кому. И платьишко худое оттого носит.
— Это ее, что ли, нам красть не советовали? Неужто прежде охотники находились?!
— Находились, и не единожды!
— Глаза им, видать, застило…
Выспались мы мягко, поели сладко, встали на зорьке и прямиком к ключнику цареву:
— Дай ты нам, мил-человек, соху на пять пудов, ярмо железное, плеть сыромятную, мешок пшеницы посевной!
Подивился ключник, что сыскались дурни на царское земледелие, да виду не подал. Вынес мешок, у двери поставил.
— А за сохой да ярмом сами идите, мне не снести.
Пока ярмо в соломе сыскали, соху ржавую наладили, вернулись — Алена на мешке сидит:
— Эх, заморите животинку, ну да чего от вас ожидать — сестру и ту не пожалели.
Выдернул Муромец из-под нее мешок без почтения:
