Утром проснулась и первое, что увидела, открыв глаза, веселый взгляд курчавого Антона на свадебной фотографии. И его же, другой, усталый взгляд на фотографии военной. И подумала, что погиб он, когда был мне ровесником. И с тех пор прошло куда больше лет, чем он прожил.
Баба Глаша готовила, услышала, что я встаю, сразу начала собирать на стол. Я прошла в сени умыться. И оттуда, приоткрыв дверь, спросила:
— Баба Глаша, у тебя письма Антона сохранились?
— Какие письма?
— Ну, писал он тебе с фронта, например?
— Два письма были. И все, как отрезало.
— Достань.
— Зачем тебе?
— Нужно.
Мы сделали голос Антона. Голос оказался низким, строгим и очень усталым. Потом Саня Добряк записал его на пластинку — у бабы Глаши есть проигрыватель.
Через месяц я получила письмо от Николая. Я вынула его из ящика, спеша на работу, и прочла уже в лаборатории.
«Дорогая Калерия!
Кланяется тебе известный Николай Семенов. Все собирался тебе раньше написать, да дел много, и писать было нечего. У нас все по-прежнему, только вот твоя пластинка произвела сильное впечатление. Глафира вторую неделю не просыхает, слезы льет, говорит, что ты ей жизнь вернула. Боюсь, заиграет она пластинку — готовь новую. Она теперь как алкоголик, может, и зря ты ей такой подарок сделала…»
Дочитать я не успела. Пришел вальяжный старик, в котором я узнала пушкиниста, выбравшего для прослушивания текст поэта. У пушкиниста была светлая идея, которая привела Добряка в восторг. Он принес с собой совершенно перечеркнутый черновик Пушкина, в котором вот уже сто лет специалисты стараются угадать две строчки. Пушкинист решил попробовать зачеркнутые строчки на нашей машине — а вдруг произнесет их вслух великий поэт, и мы догадаемся.
Я не очень верила в успех, но спорить не стала. Саня Добряк принялся готовить аппаратуру, а я дочитала письмо.
«…Просила она тебе привет передать, обещает в Москву приехать, только, наверно, обманет. И вот ее точные слова: «Как по телефону, ну точно как по телефону». Это она про голос Антона. Помнишь, я тебе вопрос задавал — кому это нужно? Теперь получил я наглядный пример и беру свои слова обратно. Даже сам к тебе имею просьбу: сделай пластинку для меня. Маленькую. Записку к пластинке прилагаю. Записка эта пролежала у меня двадцать лет.
Остаюсь с уважением, Николай».
Я развернула пожелтевшую записку, испещренную круглыми еще, детскими буквами. «Коля, — было написано там, — тебе кажется, что я еще слишком молодая, чтобы ты обращал на меня внимание. Это не так…»
— Калерия Петровна, — сказал пушкинист. — Вы только послушайте!
Только тогда я догадалась, что аппарат работает и знакомый мне голос Пушкина то взметывается почти фальцетом, то пропадает, зачеркнутый в черновике.
— Только послушайте!
— Еще раз? — спросил Добряк.
— Разумеется. Хотя нет никакого сомнения, что вторая строка начинается со слов «тихий гений». И спорить бессмысленно. Он же лично подтверждает!
А когда осчастливленный пушкинист ушел, я обратилась к гордому победой Добряку:
— Прокрути эту записку.
— Тоже Пушкин? — не глядя на записку, спросил Добряк.
— Нет, — сказала я.
Все еще переживая победу над спесивой пушкинистикой, Саня включил машину.
«Коля, — раздался детский голос, дрожащий от слез. — Тебе кажется, что я еще слишком молодая, чтобы ты обращал на меня внимание. Это не так…»
— Что еще такое! — воскликнул Добряк. — Что за детский сад? Что за любовный бред?
— Ладно, — засмеялась я. — Давай записку обратно. Но в будущем не советую оскорблять любимую начальницу. Учти, что она не всегда была взрослой.
— Чтобы вы? Так? Унижались перед мужчиной?
Добряк был в гневе.
— Мне было пятнадцать лет, — сказала я виновато. — А он был настоящим шофером.
