Кстати, сам он, Петрович, не отвечал животным взаимностью. Он очень далеко не всех их даже знал в лицо и никому никаких имен или там кличек не присваивал. Они для него все были одинаковые, наверно, поэтому и не нуждались в каких-либо отличиях, в том числе и в именах собственных. Да и не придумал бы Петрович столько имен, и не запомнил бы, кому какое имя принадлежит.
Да, а тогда, когда последняя попытка - устроиться в цирк - не удалась и ничем не увенчалась, Петрович ясно осознал, что со своей ветеринарией надо безжалостно, то есть без жалости расставаться. Невзирая на то, что любил он разную живность и, очень может быть, что излечивать ее и по возможности ей помогать было жизненным Петровича назначением. Как ни излишне громко звучат такие слова. Тем более что дело тут не в словах и не в их громкости, поскольку как бы там ни было, а жизненное предназначение есть у каждого человека, есть, даже если сам он ничего о нем не знает и о его существовании не догадывается. Другое дело, что эти человеческие назначения бывают разные по своей, что ли, величине - бывают крупные, бывают мелкие, а бывают и вовсе мизерные - настолько, что человек такого своего назначения определить в себе просто не в состоянии. И тогда он живет, собственного назначения не зная как придется и доживает до смерти - и ничего.
Петрович, он тоже, скорее всего, не знал, какое у него назначение - он и слов таких не знал, и мыслей про это не имел, - но ему хотелось делать то, что он делал, а ничего другого делать не хотелось. Хотя он и готов был в крайнем случае делать то, что придется. А в том, что вышеупомянутый крайний случай уже случился, сомнений у Петровича практически не осталось. В конце концов, любить и лечить каких-нибудь существ можно и в нерабочее свободное время. Так думал Петрович и с собой в общем-то соглашался. Да и как он мог не соглашаться, и что мог себе возразить и противопоставить, когда никакого другого выхода ему не предоставлялось. Хотя он и искал этот другой выход по мере своих возможностей. И в итоге нашел. Вернее, это не он нашел этот выход - такого выхода он точно для себя не искал и не мог себе представить - а выход сам собой нашелся и нашел, можно сказать, Петровича, готового уже на все.
К тому моменту Петрович давно слонялся по городу целыми днями, заходя куда угодно, во все организации и так называемые шарашкины конторы, на все заводы и фабрики, в стройтресты и комбинаты, с целью получения работы. В те же времена еще не развитого социализма везде требовались рабочие и служащие самых различных профилей и профессий. И он заходил в отделы кадров и говорил "здравствуйте, нет ли у вас работы?" А ему отвечали "работа есть, кем вы хотите работать и кто вы по своей профессии?" Петрович объяснял, что вообще-то он есть ветеринар с опытом и со стажем, хотя и не очень длительным, и тогда ему говорили, что ветеринаров у них штатное расписание не предусматривает, но он может пойти к ним учеником. Петровичу как-то неудобно было снова идти в ученики. Он уж и забыл, когда в последний раз был учеником. И одно дело в школе или там в техникуме, а другое на каком-нибудь заводе или предприятии, или еще где-то. Во взрослом возрасте. На эти предложения Петрович представлял себе, как его посадят за большую деревянную парту, опускал глаза, смотрел ими в сторону, в какой-либо угол и отвечал что-то малопонятное и недостаточно членораздельное - мол, спасибо вам, но неудобно мне учеником и неохота, и я зайду еще, может быть, в другой раз, а пока попробую найти себе что-либо более подходящее и мне соответствующее. Другими словами, он шел на попятную и ретировался. И снова ходил и посещал различные отделы кадров с тем же самым успехом и результатом. Не мог на себя Петрович примерить это простое слово - ученик. Ну, не лезло оно на него. А почему - непонятно. Никакой гордыни или там самолюбия Петрович не имел. Но как подумает о себе, что он ученик и все - сразу чувствовал себя неловко, стеснялся и перебороть в себе это глупое и ни на чем не основанное стеснение был не в силах. Так же, к слову сказать, Петрович себя чувствовал с женщинами - в интимном смысле. Он их тоже стеснялся. Всегда, с тех пор, как помнил себя более или менее отчетливо. Он даже заговорить с ними отваживался в редких случаях - если, конечно, дело не касалось работы и выполнения служебных обязанностей. Тут он женщин от мужчин не отличал и отношение имел ко всем одинаково ровное.
