— «Звезда» — за шепетовские бои. Помню, сам писал представление. А этот?
— За Москву.
Нечаев отступил на шаг, заложил руки за спину, наклонил голову набок, все продолжая его разглядывать.
— Славно. Славно, голубчик. Простите, не помню вашего имени, отчества.
Ардатов назвался.
Хотя и до войны между ними была служебная разница — Нечаев был тогда начштаба дивизии, хотя и в эту встречу их разделяли три чина, Нечаев говорил с ним, как с равным; это было приятно, разговор получался человеческий.
Сокрушаясь, что приказ о назначении Ардатова подписан и что поэтому Ардатов должен спешить, Нечаев расспрашивал, о ком он из общих знакомых слышал, в свою очередь рассказывая, о ком знал сам.
Эта часть разговора была трудной. Они говорили о тех, кто был убит, кто пропал без вести, кого искалечило. Живых, воюющих на разных фронтах, они вдвоем не назвали и дюжину: еще до Умани их дивизия потеряла две трети командиров, а из окружения вышли вообще немногие.
— Да, голубчик… — пускал дым от толстой папиросы Нечаев, щурясь вроде бы от него. — Видите, как все сложилось. Мы рассчитывали совсем на другую войну — победную, скоротечную, малокровную, но… Вы-то сами как выходили?
— Где? Под Вязьмой?
— Вы и под Вязьмой были?
— Был. Там оказалось и легче и трудней. Трудней — потому что они отрезали нас глубже, легче — потому что леса; леса спасали от авиации и кормили. Две недели мы шли на ягодах и грибах.
— А под Уманью?
Ардатов коротко рассказал.
— Помню, — покивал Нечаев.
Нечаев по памяти нарисовал на листке кусок Днепра, прижатые к нему армии: Умань, Первомайск, Новоархангельск и несколько деревень.
— Здесь? На колхоз «Светлый путь»? Еще северней? Значит, вы были во второй отвлекающей группе. Мы выходили так, — он начертил изогнутую стрелку к Новоархангельску. — Первую группу немцы приняли, как и надо полагать, за отвлекающую, вашу за основную, а мы тем временем ударили южнее…
Их главный разговор произошел позднее, вечером. Они поужинали в штабной столовой, потом Нечаев отвел его в комнату, где спали штабисты.
Здесь от аккумуляторов горела тусклая лампочка, было тихо, так как одеяла, закрывающие окна, глушили звуки, и казалось, что они находятся не на окраине Сталинграда, к которому подходят немцы, а где-то далеко от войны, черт знает где, на какой-то зимовке, что ли.
Из шести кроватей две оказались запятыми. На них, несмотря на ранний еще вечер, спали, причем, один командир, сложив аккуратнейшим образом обмундирование, спал под простынью, а другой спал, только сняв сапоги, неудобно — наискось — упав на кровать.
— Располагайтесь, — гостеприимно показал на кровать рядом, со своей Нечаев. — У нас всегда есть места, всегда кто-то в частях, так что вы можете как Малюгин, — Нечаев кивнул на того, кто спал под простынью, — воспользоваться случаем. Командующий дал ему на отдых четыре часа. Он и в баню успел, и в парикмахерскую, и сейчас, как на курорте в Евпатории. Что ж, после блиндажа… Он командир восемьдесят седьмого, и от полка у него процентов тридцать. Фу ты…
Нечаев тяжело опустился на кровать.
— Хорошо! И хорошо, что у меня сегодня палестина времени — до полуночи. И потолкуем и поспим…
Нечаев расстегнул ворот, стал снимать гимнастерку и пробубнил под ней:
— Должен признаться, вы, голубчик, мне не очень нравитесь. Слишком мрачны.
— С чего веселиться, Варсонофий Михайлович? — сказал Ардатов, расстилая постель. — Не вижу причин. Они — на Волге. Или вот-вот будут на Волге. Не до веселья.
— Что ж, голубчик, вы правы, они вот-вот будут на Волге, — согласился Нечаев, переобуваясь в танки. — Причин для веселья нет. Но все-таки! Все-таки тонус должен быть выше. А вы мрачны как… гробовщик. И так же торжественны. Это не годится. Извольте быть оптимистичней.
Нечаев улыбнулся ему светло и искренне:
— Я очень, очень рад видеть вас…
Вошел, тихо ступая, вестовой и сразу же за ним вошел мотоциклист. Мотоциклист остался у двери, а вестовой, наклонившись, стал будить того командира, который спал одетым.
— Туварищ капитан, а, туварищ капитан, — говорил он, произнося «у» вместо «о». — Пура вам. Пура!
Капитан открыл один глаз и уставился им на мотоциклиста.
