Как ни странно, эти примитивные остроты имели успех. Нам была необходима какая-то разрядка. Наша судьба в очередной раз висела на волоске, так лучше встретить ее приговор смехом, чем отчаянием.
– Хорошо хоть, какой-нибудь линкор не захватили! Сидели бы на нем и гадали, зачем он нам нужен? – подхватил Женька.
– А я следующий раз возьму в круиз торпедный катер, – продолжил Владимирцев. – И быстро, и безопасно.
– И танкер с горючим в придачу. Чтобы не идти на торпедном катере под парусами, – серьезно сказал Кузьмин.
– А я вообще никогда не выйду в море… – Едва разговор перестал касаться лично его, Серега прикрыл глаза и открыл их только сейчас. – Лучше иметь дело с сухопутными бандитами… привычнее как-то.
После его слов все замолчали. Наверное, каждый представил прелести суши и дал мысленную клятву никогда не соглашаться даже на самое заманчивое морское путешествие. Сколько же можно болтаться по волнам?
Раньше я любил ходить под парусом. Еще недавно с удовольствием ходил по палубе отвоеванной бригантины, а вот теперь, сидя в шлюпке, с горечью подумал, что был глубоко неправ. Берег всегда лучше моря. На нем всегда однозначно, жив ты или нет. А у нас? Вот мы уцелели в жесточайшем сражении, но значит ли это, что мы спаслись? Не кончится ли наше спасение тем, что наши иссохшие трупы будут долго дрейфовать по Карибскому морю, пока шторм не утопит наш плавучий гроб?
Нет, Серега тысячу раз прав! Лишь бы добраться до Европы, а уж там я себе дело найду! Жаль, что Лену я скорее всего потерял. А ведь могли бы с ней жить, любить друг друга. И был бы у меня сын. Оказывается, это очень важно: иметь детей. Ведь это наше продолжение, наш след на Земле. У того же Валеры там остался ребенок, и хоть они никогда уже не встретятся, но ведь он есть. Вырастет, станет взрослым, а потом у нашего Шкипера будут внуки… Конечно, странно, живя в семнадцатом веке, иметь детей в двадцать первом, но у меня-то ни в одном столетии нет детей и, судя по всему, уже не будет.
И какой черт понес меня в этот тысячекратно проклятый круиз! Чего я не видел за границей? Жил припеваючи, имел все, что душа пожелает, ел самое лучшее, девчонок трахал направо-налево… Ездил и летал, куда хотел, на собственной яхте ходил по Эгейскому морю – так нет, занесла нелегкая на белоснежный теплоход! А зачем – сам не пойму. Лучше бы отдыхал под парусом, и не пришлось бы теперь ходить под парусами. Жил бы долго и счастливо, вкушал плоды трудов своих и горя не знал.
Но в какой книге найдешь, что здоровенный корабль со всеми обитателями перенесся в далекое прошлое? Бред! Где-то я даже читал, что путешествие во времени противоречит законам природы.
Или мы не до конца постигли эти законы? Мало ли кораблей пропало без вести за тысячи лет мореплавания… Почему бы не предположить, что некоторые из них постигла та же судьба, и их команды блуждают в дебрях веков, не в силах ни вернуться, ни приспособиться к обстоятельствам? Окажись мы не на триста, а на три тысячи лет дальше, разве нам стало бы легче? Или вообще среди динозавров? Пусть даже уцелел бы корабль, но где бы мы брали продукты и топливо?
Обошлись и без ящеров. Тринадцать человек из восьмисот и жалкая, уже начинающая протекать лодчонка вместо совершенного лайнера – таков финал. Что нас прикончит раньше: голод с жаждой или очередной шторм?
Я понял, что весь, до кончиков ногтей, пронизан страхом. Как ни убеждай себя, какие доводы ни приводи, но смерть остается смертью. Любая жизнь, даже самая жалкая, в тысячу раз лучше небытия. Пока ты жив, все можно исправить: из нищего стать богатым, из горемыки – счастливцем, – но гибель обрывает все надежды. Смерть – единственное неисправимое событие.
Жить хочу! Жить! Жить! Не бывает смерти ни умной, ни глупой, ни никчемной, ни славной! Она всегда остается безобразной старухой, безжалостно отрывающей нас от мира. И пусть лучше она застигнет врасплох, а не заставляет дожидаться своего неотвратимого прихода. Если и есть что хуже смерти, так это ее ожидание.
Большую часть дня мы молчали. Отупляющая жара, жажда, равномерная легкая качка, усталость и отчаяние довели нас до состояния сомнамбул. Изредка кто-нибудь вычерпывал просачивающуюся в шлюпку воду, но ее набиралось мало и серьезной опасности пока не было. Остальное время мы полусидели (или полулежали), тупо уставясь на пустое, как кошелек оборванца, море.
