Душевный, общительный человек и бывалый: еще в тридцать девятом, окончив военно-медицинскую академию в Ленинграде, возглавлял полевой госпиталь на войне с белофиннами.
Наметанный взгляд его сразу остановился на мне.
— Что с глазом, Минаков?
— Не подумайте, что после праздника, — отшутился я.
Он подошел, пальцем приподнял распухшее веко.
— Воспаление...
И не успел я оглянуться, как его ловкие руки проворно обмотали мне голову бинтом — наискось, вроде пиратской повязки.
Как раз поступила команда на вылет: маршрут был указан заранее. Я натянул на повязку шлем, занял свое место в кабине. [83]
Челушкин тоже оглянуться не успел, как наша машина взлетела.
Да, непривычно вести самолет — то на приборы взгляд, то вперед. Будто раньше один глаз не отрываясь следил за приборами, другой — за воздухом и землей.
Штурман почувствовал мою неуверенность, оглядывается назад. Может, и в самом деле я поступил как мальчишка?
— Считай, что я ранен, Гриша, — подбадриваю его, как умею.
— В случае чего взять управление?
— Но-но, не балуй!
Вроде постепенно привык. Над целью и вовсе забыл про глаз. Нормально маневрировал между разрывами, менял направление, высоту. Можно было, конечно, сорвать повязку, но что толку: чувствую, глаз совершенно затек.
Выполнили задание, курс на аэродром.
— Смотри, не промажь, командир, при посадке: стереоскопичности-то ведь нет!
— Зато внимание не рассеивается!
И, как назло, едва успел зарулить, как возле стоянки появилась «эмка». Вместе и затормозила со мной.
Делать нечего, спускаюсь, докладываю.
— Ранены?
Вопрос явно ехидный: сам и перевязался, что ли?
— Нет, товарищ подполковник.
— Значит, в таком виде и вылетали?
— Доктор перевязал, и как раз...
Командир полка помолчал, пристально глядя в единственный мой натруженный глаз: «Ну что с тобой сделать за это?»
— Только не отстраняйте от полетов! — поспешил в откровенном расчете на то, что начальство подсказок не любит. [84]
— А если бы истребители?
— Естественно. Вступили бы в бой...
Взгляд подполковника сделался чуть не брезгливым. Будто он сам был тем асом, которому предстояло походя срезать меня.
— Марш в лазарет! За недозволенный вылет объявляю замечание.
Уф-ф, пронесло!
— И это благодарность за самоотверженность! — острил по дороге штурман. — И вдруг спохватился: — Курорт не отменят?
— Не думаю, — рассеянно ответил я. — В крайнем случае заменят арестом.
В лазарете не задержали. Сделали какую-то примочку и отпустили. Вечером в нашей «кают-компании» меня навестил Челушкин.
— Как дела, Минаков?
— Замечание.
— А мне выговор!
Все расхохотались — «кают-компания» была полна народу, полетов в тот вечер не было.
— Вылечил подполковник обоих!
— Доктору прописал дозу побольше!
— Ну, так аптека ж своя...
— Ничего, — не смутился Челушкин. — В жизни не то приходилось...
— Расскажите, Константин Александрович! — Все сразу забыли про выговор и про мой глаз: доктор в полку слыл незаменимым рассказчиком. Сгрудились вокруг самодельного стола, притихли так, что стало слышно потрескивание соли в «катюше» — ее насыпали, чтобы не вспыхнул бензин.
— Про выговор, — выдержал паузу доктор, — пожалуй, не стоит. Неинтересно, как понимаете сами. Да и не очень-то, знаете, справедливо. Я ведь только перевязал, а он, Минаков, вдруг как с места рванет и в машину... [85]
Как я мог его не допустить к полету? Разве что поступить, как с тем фрицем...
— С каким? — раздались голоса. — Вы что, доктор, и фрицев лечили?
— Приходилось, — виновато потупился Константин Александрович. — Одного. Я ведь в жизни не только выговора получал. Он-то, Канарев Виктор Павлович, человек у нас новый, может о том и не знать. А у меня благодарность есть!
— Да ну? От кого? За что? — изумленно загудели летчики, у многих из которых на кителях блестело по паре высоких боевых наград.
— От самого комбрига! — значительно поднял вверх палец рассказчик. — Правда, он был тогда еще командиром полка...
— Ну, так, значит, не от комбрига!
— Не будем спорить. Скажем так: от полковника Токарева.
— Так он же тогда и полковником не был!
— И это неважно. Важно, во-первых, что благодарность.
