Глеб сглотнул внезапно ставшую очень густой слюну.
Рисковать жизнью при его дурацкой профессии дело, конечно, привычное, даже обыденное.
Но, чтобы вот так, по-глупому…
Ай, осел…
Нда-с…
Что делать-то?
Татка внезапно расхохоталась.
– Ой, да не пугайся ты так. Не бледней… Мой папик мушшина канэшна сурьезный, но уж не настолько же… Да к тому же, и не в Москве он вовсе. В Чикаго. На конференции на какой-то. А Витька, охранник, молчать будет – как рыба. Я ему однажды такой минет сделала… Ты даже не представляешь… А сама фотоаппарат на столик на выдержку поставила, да и развернулась в нужном ракурсе. Так что он теперь не папику служит. А мне. Если я спалюсь – ему точно кранты, я его предупредила, когда фотки показывала, что пленочки в банке в ячейке лежат, туда он вовек не доберется…
Глеб хмыкнул и потянулся за сигаретами. Прикурил сразу две: одну себе, другую Татке.
Та с удовольствием затянулась, кивнула с благодарностью.
– Ну, а если серьезно, – спасибо… Давно так не трахалась. У тебя там что, штырь какой зашит, что ли? Только кончишь – и по новой… Часа четыре с меня не слезал…
Глеб, неожиданно для себя самого, смутился.
– Серьезно?
– Серьезней не бывает. Я даже пососать твою красотищу как следует не успела: опрокинул на спину, и как давай наяривать! Потом перевернул – и по новой. Не разбирая, в какое отверстие бедную девушку имеешь. Я, наверное, раз семь кончила, как десятиклассница. А попка, между прочим, до сих пор болит… Разворотил там все, аж, по-моему, до кровищи…
Глеб, бедолага, покраснел.
До самых корней волос:
– Слышь, Тат… Ты извини меня, дурака. У меня просто женщины два месяца не было. Я ж только что из Чечни…
– Ты что, с ума спрыгнул, – «извини»! Я такое «извини» тебе устрою!! Я ж говорю – семь раз кончила, такой кайф получила, а он – «извини»… Ой… – Татка распахнула еще шире свои и так невозможно большие серые глазищи. – Ой… Два месяца?! Ты что, серьезно, два месяца ни с кем не трахался? Вообще?!!
Глеб неожиданно расхохотался.
– Ну ты, Наташка, даешь… Я ж тебе говорю, только вчера из Чечни прилетел, из командировки. Кого я там трахать мог, Басаева, покойничка, что ли? Или самого Масхадова?
– Бедненький… – Татка гибко соскользнула к нему на пол, потерлась носом о загорелое плечо, потом скользнула ниже и, преодолевая слабое сопротивление, начала деловито расстегивать болты на стареньких домашних «ливайсах». – Бедненький… Два месяца! А я-то, дура… Сейчас-сейчас… Ой, какой он у тебя красивый, я ночью-то и не разглядела…
Глеб откинулся назад и оперся голой спиной о любимое кожаное кресло. Сопротивляться было лениво, да и, честно говоря, бесполезно. Пусть ее радуется девка…
И голова, к тому же, прошла.
Думать о будущем почему-то не хотелось совершенно…
Рассчитывать на то, что Татка помимо всего прочего еще и завтраком приличным накормит, увы, не приходилось. От таких роскошных телок сосисечно-яичных дел ждут только законченные кретины. Впрочем, кретинам такие телки, как правило, и не попадаются.
Или сбегают от них впереди собственного визга.
Чашечка кофе, сигаретка, умелый макияж, легкий поцелуй в щечку…
Каменное лицо охранника на лестничной клетке: он что, интересно, здесь всю ночь простоял, бедолага?
– Пока.
– Пока, мой сладенький…
И – цок-цок-цок – каблучки по ступенечкам…
Глеб еще немного постоял, потом захлопнул дверь и побрел на кухню: совать сосиски в микроволновку.
А что делать?
Жрать-то хочется…
А в Останкино буфет только в двенадцать часов открывается.
Ждать и ждать…
