- Идут!.. - Ага, вижу. В самом деле, идут. Не спеша, не пригибаясь, как на прогулке - ну не нахальство ли? Вражеская цепь наползает медленно, то растягиваясь по полю, то сжимаясь, как резиновая.
- Внимание! Без команды не стрелять! - Ага, это ротный Пухов.
- Огонь! - Стрелки рванули довольно дружным залпом. Справа и слева ударили мои "максимы". А Пряхин все медлит: точно прикипел к рукояткам пулемета - живым не оторвешь.
Сериков что-то кричит сержанту под каску. Я успокаивающе кладу руку на плечо разгорячившегося взводного. Он пока не знает, что Коле Пряхину в бою подсказка не нужна. Он откроет огонь в самый подходящий, самый нужный момент - завидный глазомер и выдержка.
- Огонь! - Вот он, "самый-самый". Кинжальный. Я вижу, как падают срезанные свинцовой струей фашисты, как застывают на месте сизыми бесформенными бугорками убитые, как, извиваясь и вдавливаясь в землю, отползают назад раненые.
А всё идут! Но уже не так самоуверенно - арийская спесь посбита.
Наши минометчики дают заградогонь как раз перед цепью. Ага, залегли. Можно дух перевести. Я жестом прошу у Соловья флягу с водой и отпиваю добрый глоток.
- Живой? - окликаю Серикова. Просто так, ведь мне отлично видно, что взводный командир жив-здоров и занимается тем же, чем я: дух переводит. Поливает из фляги на руку - разгоряченное лицо охлаждает, размазывая по щекам черные полосы копоти.
- Так держать! - подбадриваю его. - Соловей, теперь к Сомочкину.
Я не спрашиваю, как мой Сомочкин пережил первое боевое крещение. И так ясно. Но ведь пережил! Самый страшный, самый трудный момент для человека, впервые попавшего под массированный артналет, позади. Страшнее этого уже ничего не будет, хотя кажется: нормальный человек к этому никогда не привыкнет.
Сомочкин, глядя мне в лицо настежь распахнутыми глазами, удивляется:
- Верите ли, по своим лупят! Они лежат, а снаряды ихние...
- Черт с ними, голубчик. Как дела?
- Как? Опять вот идут. - Над нашими головами зло и хищно повизгивают пули: скорострельные вражеские МГ захлебываются в злобной ярости. Над бруствером взрывается что-то непонятное. Пачкой. Осколки разлетаются со стеклянным звоном. Сомочкин удивляется:
- Склянками, что ли, фриц швыряется? - и с запозданием прячет голову под земляной бруствер. Вз-зи-дзинь! Хлоп - опять пачка звонких стекляшек. С силой пригибаю голову юноши под бруствер, ругаюсь:
- Нельзя так. Запрещаю! Беречься надо!
Командир второй стрелковой роты Игнатюк издали приветственно машет мне рукой. Успокаивает: все в порядке. Его сухое красивое лицо в каске, нахлобученной по самые брови, осунулось и закоптело дочерна.
Вторая атака уже с осторожностью: в три погибели, короткими перебежками. Стрелки наши теперь отбиваются уже не залпом, а вразнобой.
Пулемет Васи Забелло ревет, как зверь. Знай наших!.. А потом...
Я пожалела, что не осталась при КП батальона. Там хоть что-то бы видела. А тут - головы не поднять. Сплошной свинцовый ливень. Кромешный ад. Казалось, это не кончится никогда. Пулеметы мои умолкли. Все живое притаилось. Фашисты лежали на нейтральной полосе и поливали наши окопы неистовым, ураганным огнем.
Опять выручают наши минометчики: буквально засыпают нейтралку осколки даже до нас долетают. Зато вражеский огонь ослабевает. Снова вступают в дело мои пулеметы. И так раз за разом - с переменным успехом.
За день атакующие не продвинулись ни на шаг. Еще бы: мы сейчас внушительная сила. С нами надо на "вы" - и то не договоришься.
К вечеру огонь заметно ослабел, а с наступлением полной темноты на переднем крае стало и вовсе тихо. Только на флангах батальона, как бессонные часовые, постукивали мои "станкачи" - беззлобно, так - для острастки. В ответ на всю катушку закатывались злобные фашистские МГ.
Я нарочно не спросила у своих юных командиров, страшно ли им было в своем первом бою. Они наверняка бы ответили мне - женщине: "Нет!" И соврали бы. Я-то знаю, что такое первый бой: в голове полный сумбур, при всем желании не вспомнишь в последовательности, что было и как было. Вспоминаются только детали, да и то не сразу и не все. Держались молодцами - и за то спасибо.
