Этих ребят необходимо поддержать. Как?.. Думай, комиссар, думай...
Так, цепляясь одна за другую, вытягиваясь в бесконечную цепочку, ежедневно встают передо мной большие и малые, но всегда важные комиссарские заботы. И ни одной инструкцией, ни одним документом невозможно определить круг обязанностей военного комиссара, даже такого небольшого подразделения, как авиационная эскадрилья. Об этом я нередко задумывался с той поры, когда в тридцать девятом году меня, совсем молодого летчика, назначили исполняющим обязанности военкома подразделения вместо уехавшего на Халхин-Гол старшего политрука Береговского. За прошедшие годы я повзрослел и набрался опыта. Но чем дальше, тем сложней, многообразней представлялась мне комиссарская работа. Особенно в это трудное время...
Мысли вошли в привычное русло повседневных дел, и я уже веселей глянул на еле поспевающего ведомого, Виктора Головко. Несоответствие моей худой и длинной фигуры его маленькой служило темой постоянных шуток. Виктор, на ходу рубя тонким прутиком высокие травины, что-то недовольно бурчал под нос.
"Вот еще одна забота, комиссар", - думал я, положив руку на плечо Виктора.
- Что загрустил? Посмотри вокруг - небо все-таки голубое, первомайское! - пытался расшевелить своего ведомого.
А он, даже не подняв головы, продолжал уходить в свое:
- Вот, понимаешь, праздник... А мне и поздравить некого...
Неплохой летчик Виктор Головко. С училища его знаю, однокашники. А настроение у парня все время неважное. Понять можно - перед самой войной женился, и осталась молодая жена в Каховке. Там сейчас фашисты...
О том, какая жизнь в оккупированных районах, мы уже знали. Не все, понятно. Позднее содрогнется сердце от боли Хатыни и Бабьего Яра, Маутхаузена и Бухенвальда. Тогда мы знали не все. Но многое. Знали о девушке Зое Космодемьянской, бесстрашной комсомолке, растерзанной извергами в подмосковном Петрищеве. О тысячах наших людей, замученных, погубленных оголтелым зверьем в эсэсовских мундирах.
В начале этого года наш полк разместился на аэродроме Багерово, под Керчью, сразу после освобождения полуострова нашими войсками. В один из нелетных дней комиссар полка Василий Афанасьевич Меркушев собрал летчиков и, ничего не объясняя, предложил сесть в кузов потрепанной полуторки. Мы поеживались от ледяного встречного ветра, против которого казались бессильными кожаные регланы. Но настроение было приподнятым. Еще бы! Мы впервые ехали по освобожденной от врага советской земле, в борьбе за которую принимал участие и наш 247-й истребительный авиационный полк. Кто-то даже пытался запеть. Но вот машина, миновав сожженные дома поселка, выехала в степь и вскоре остановилась, Комиссар, как никогда серьезный, вышел из машины.
То, что мы увидели, описать нельзя. Это был широкий ров, заполненный трупами. Мертвые люди, среди которых под тонким слоем песка и нанесенным поземкой снегом можно было различить детей, женщин, стариков. Огромная могила безвестных мучеников.
Как выдержали нервы?! Не знаю, кто как пережил особенно страшные первые мгновения. Хотелось закрыть глаза и броситься отсюда прочь, как можно дальше... Но неведомая сила властно остановила: "Стой, Василий Шевчук. Стой и смотри. Смотри и запоминай. Вот что делают звери с твоим народом".
Нет, никто не упал в обморок. Никто не убежал. Стояли, сжав зубы и стиснув кулаки. Каждый думал: "Это могли быть твои родители, твоя жена, твои дети..."
Багеровский ров... Двадцать пять тысяч местных жителей расстреляли, похоронили заживо оккупанты на керченской земле меньше чем за три месяца.
Да, тогда мы знали еще не все. Но многое. Знали Николая Гастелло, Виктора Талалихина, десятки тысяч безыменных героев грозной битвы. А мы с Виктором Головко были далеко не героями. Мы были рядовыми рабочими войны и делали свою работу каждый день.
"И все-таки каким сегодня будет задание?" - снопа подумал я, спускаясь по крутой узенькой лестнице в подземный командный пункт. В том, что лететь нам придется и Первого мая, я не сомневался. И нужно это потому, что фашисты могут преподнести любой праздничный сюрприз.
