– Круг замкнулся! – потрясая воздетыми вверх руками, радостно возопил Никифор. – Слава Пресвятой Деве! Круг замкнулся!
Воздух сгустился и начал потрескивать. Лужи на полу заискрились, по мокрым парапетам забегали миниатюрные разряды, между опрокинутым металлическим штырем и другим, поменьше, торчащим из банки, проскочила гудящая электрическая дуга. Вокруг стоящего на коленях Никифора образовался яркий голубой ореол.
Волосы у Веры зашевелились, становясь дыбом, кожу сильно защипало. Она растерянно коснулась лица, и с пальца сорвалась невидимая игла, больно впиваясь в щеку.
– Что вы делаете? – крикнула она, с трудом перекрывая нарастающий гул.
Старик бросил на нее мимолетный взгляд и снова устремил взор в небеса. Она его больше не интересовала. Ее присутствие не могло стать помехой тому, что должно было случиться. Она исполнила свою роль, и теперь от нее не было ни вреда, ни пользы. Но и величие происходящего было ей недоступно, поэтому, испытывая к девушке что-то вроде снисходительной жалости, он негромко произнес:
– Уходи.
– Что? – не расслышала Вера.
– Уходи отсюда! – повысил голос Никифор. – Уйди, скройся с глаз! Хватит одного шага… Ты еще можешь это сделать!
Девушка похолодела. Речь шла явно не о том, чтобы уйти с площадки.
– Что вы делаете? – вздрогнув, повторила она.
Старик благоговейно сложил руки на груди. Лицо его как будто помолодело – разгладилось и прояснилось, взгляд посветлел и выражал теперь одно лишь глубокое умиротворение.
– Я лишь выполняю волю Хроноса! Как было назначено, так и свершится! Колос вновь станет единым!
– А что будет с замком, с людьми?!
Но Никифор уже не слушал ее. Не отрывая глаз от кружащихся над колодцем радужных огней, он затянул унылый напев, постоянно повторяющийся мотив, который даже трудно было назвать мелодией. Сейчас старик казался Вере еще более сумасшедшим, чем недавно Обломенский.
Небо над башней начало стремительно светлеть. На клубящуюся фиолетово-черную муть грозовых туч будто плеснули светлой краски, и она растеклась по ней, быстро впитываясь в рыхлые изломы. На краю пятна прорезалась белая окантовка, подсвечивая тучи снизу.
Кожу уже не щипало – жалило так, словно Веру атаковал целый рой взбесившихся пчел. Во вставших дыбом волосах проскакивали голубоватые искры. Кинув последний взгляд на черную кляксу колодца, девушка коротко выдохнула и соединила кончики пальцев перед собой. По ногам потянуло холодом. Словно в замедленной съемке Вера увидела, как с неба срываются тонкие ослепительно-яркие росчерки молний и, постепенно сплетаясь в плотный раскаленный жгут, устремляются к площадке, – и сделала шаг.
Время остановилось. Или перестало существовать.
Тело девушки скрутило от страшного холода, но она даже не заметила этого, потрясенно глядя вокруг. Когда-то давно (ей тогда было четыре или пять лет) бабушка привела в планетарий, и Вера на всю жизнь сохранила воспоминание о том наивном восторженном упоении, с которым впервые разглядывала звездное небо на расстоянии вытянутой руки. Потом она еще не раз испытывала похожие чувства, и повод для них был как будто гораздо серьезней, чем отражение звезд на потолке; картины признанных мастеров, музыка гениальных композиторов, романы великих писателей, а также рассветы и закаты, туман, лежащий на склонах гор, водопады, сверкающие в солнечных лучах, осенний листок в прозрачной луже и даже какая-нибудь былинка, трогательная в своей неповторимой прелести – все это в той или иной мере задевало ее душу, будоражило воображение, всем этим девушка готова была восхищаться вполне искренне и осознанно. То было зрелое восхищение профессионального художника с десятилетним стажем работы, прошедшего хорошую питерскую школу. И хотя Вера не сомневалась в пользе высшего образования, но она никогда больше не ощущала такой полной радости, такого бурного восторга и одновременно – беспомощности перед лицом настоящего "всамделишнего" чуда, как в тот далекий день, когда над ее запрокинутой головой торжественно плыли Орион и Большая Медведица. Никогда, до этой минуты.
Время остановилось, и окружающий мир стал похож на огромный кусок кинопленки, небрежно свившийся в кольца. Каждый человек, каждый предмет, каждое движение как бы отбрасывало по сторонам множественную тень. Но в отличие от обычных теней, серый и плоских, эти проекции были красочными, яркими, объемными – они напоминали картинки из гигантского волшебного фонаря, спроецированного на кристалл с миллионом зеркальных граней. Одни тени уходили в прошлое, они были четкими, хорошо прорисованными, выпуклыми как рельефы Парфенона, их можно было рассмотреть во всех подробностях; другие стремились в будущее в будущее, и события, которые они показывали, выглядели туманными и расплывчатыми, словно отражения на покрытой рябью воде. Были еще картины, гораздо более многочисленные – ряды их, закручиваясь спиралью, терялись в бесконечности. Как будто эскизы, выполненные рукой гениального мастера, ничем не уступающие окончательному варианту, но по каким-то причинам отодвинутые в сторону. Их прикрывал флер знакомой Вере паутины, воздушный, искристый, словно сотканный из миллионов сверкающих снежинок, гонимых ветром – и мир, окутанный их серебристым ореолом, был невообразимо, непередаваемо прекрасен…
