Резкий звук рвущегося листа как будто привел доктора в себя. Он выпрямился, захлопнул книгу и, откашлявшись, продолжил, серьезно глядя на Мартину:
– Человек по природе своей так несовершенен, фрейлейн, что в жизни каждого бывают моменты, которые потом тяжким бременем ложатся на совесть. Воистину счастлив тот, кого миновала сия участь, но опыт показывает, что исключение лишь подтверждает правило. Naturae vis maxima*. Человек не свободен от пороков, но хуже, когда он вдобавок склонен преувеличивать собственную значимость, а потому считает себя праведником, всегда и во всем находя себе оправдание. Нет ничего страшней человеческой глупости, усугубленной непомерно раздутым самомнением, поверьте мне, ничего страшней этого нет…
Вспоминая о прошлом, я испытываю лишь стыд. Я был похож на слепца с завязанными глазами – я не только не видел того, что открывалось передо мной, я не желал этого видеть, сам, своими собственными руками затягивая повязку неведения.
Отец и дядя не говорили со мной о политике, а меня мало интересовали события, происходящие в империи. Знал я, что под рукой Генриха Фландрского ромеям живется неплохо – император радел об интересах православной церкви, по мере сил стараясь примирить греков и латинян, часто – в ущерб интересам последних, что только способствовало его популярности среди людей нашего круга. Но внезапно император умер. На его место франки избрали Пьера Куртенэ, зятя Генриха, от которого никто из ромеев не ждал ничего хорошего. Снова начались смуты, бароны открыто демонстрировали неповиновение императорским указам. Стали поговаривать об отторжении земель и имущества у православных монастырей, об обложении греков десятиной в пользу католической церкви. Франкские бароны разъезжали по Городу, бряцая оружием, в разных концах то и дело вспыхивали стычки между ними и венецианскими купцами, желавшими добыть себе как можно больше льгот и привилегий.
Ничего этого я не замечал, или, вернее – не хотел замечать. Мои собственные надуманные горести поглощали меня целиком.
Однажды во время ежедневной службы в храм Святой Девы ворвались франки и принялись творить бесчинства. Их предводитель, имени которого я так не узнал, вошел в церковь, не сняв оружия; он прервал литургию и велел священнику вести службу по латинскому обычаю, когда тот отказался – осыпал его самыми мерзкими ругательствами и ударил по лицу. Его люди стали срывать алтарные покровы и драгоценные оклады с икон. Им попытались помешать. Завязалась драка. Помню, как отец и дядя вместе с остальными выталкивали франков из церкви, а я ужасно растерялся, не зная, что делать. Мне казалось ужасным кощунством то, что делали обе стороны. Я слышал, как священник плачущим голосом взывал к прихожанам, моля их прекратить бесчинства в доме Божьем, а предводитель франков кричал в ответ, что от таких еретиков, как мы, Бога только тошнит, что в наших храмах нет Бога, а лишь порча и адское зловоние – при этом он корчил рожи и плевался. Франки были вооружены, но молящиеся превосходили их численностью и в конце концов одолели их и вышвырнули вон. Церковное убранство вернули на место, и служба продолжилась.
Я еще не успел придти в себя после случившегося и не хотел оставаться на занятия с Феофано, но дядя настоял. Помню, с какой тоской глядел я вслед ему и отцу, когда они спускались вниз по улице, помню, как сжималось мое сердце в тягостном предчувствии. Феофано пыталась меня успокоить, но и ей как будто было не по себе. В тот вечер мы почти не разговаривали, думая каждый о своем. Казалось, что-то темное витает в душном воздухе оскверненного храма, отравляет его страхом и ненавистью. Но я не понимал, что этот запах разливался по столице уже давно и в тот день только добрался до нас; мне чудилось, что он возник ниоткуда, и про себя я молился, чтобы он поскорей развеялся.
А несколько дней все, кто находился тогда в церкви, включая священника, были по приказу регентши Иоланты взяты под стражу и отправлены в городскую тюрьму. На мое счастье, меня в тот момент не было дома, но отца и дядю арестовали вместе с другими. Преданный слуга нашел способ тайно известить меня, чтобы я не возвращался домой и до поры где-нибудь затаился. Так я и поступил, поселившись у знакомого торговца, хорошо знающего нашу семью.
