В этой ликующей толпе Попов со всей остротой почувствовал вдруг себя совершенно потерянным, лишним, раньше времени состарившимся и безнадежно больным человеком, у которого все за спиной, а впереди – ничего, пустота.
На трудные и печальные раздумья ушло пять дней. И вот принято решение. Без аффектации, но не без горечи. Жизнь чего-нибудь стоит, когда впереди теплится хоть малейшая надежда на будущее. Когда же исчезает последняя тень этой надежды, человек сильной воли находит для себя тот единственный выход, к которому большинство людей относится с содроганием и суеверным ужасом, хотя понимает, что далеко не всегда и не всякая точка над i является синонимом малодушия.
В понедельник 30 декабря 1929 года вскоре после обеда Николай Евграфович вышел из дому и направился прямиком на один из частных пляжей, которых десятки на Лазурном берегу. Он шагал неторопливо, припадая на правую ногу, опираясь одной рукой на палку, а другой держа небольшой пакет, обернутый в бумагу и перевязанный тесемкой.
Около половины седьмого вечера Попов появился в купальном заведении и зашел в одну из кабинок...
Выстрел в правый висок стал той последней точкой над i, которую поставил человек, измученный болезнями и сознанием своей дальнейшей ненужности.
На звук выстрела сбежались люди. Вызвали доктора и полицию. Официальный полицейский врач Балу, быстро прибывший на место происшествия, констатировал смерть.
В кабинке, на видном месте, Попов оставил два письма: одно было адресовано Сергею Евграфовичу, другое – полицейскому комиссару. Во втором письме находились 400 франков. Согласно воле покойного, выраженной в этом письме, 100 франков предназначались для оплаты услуг полицейского агента, который зафиксирует его смерть, остальные следовало отдать брату.
Далее в письме Попов добавлял, что теперь у хозяина купального заведения есть шанс прославиться благодаря самоубийству, совершенному в его почтенном заведении...
В письме на имя Сергея Евграфовича Попов прощался с ним и со всеми родными, писал о невозможности долее жить, когда непрерывно гложет болезнь и нестерпимые боли головы и позвоночника, когда неврастения не дает покоя.
Полицейский комиссар Ломбар распорядился отправить тело Николая Евграфовича в морг гражданского госпиталя и уведомить о случившемся родных покойного.
«Бывший русский авиатор Николай Попов покончил с собою в Канне» – под таким заголовком сообщила на следующий день новость газета «Эклерёр де Нис э дю Сюд-Эст», опубликовав ее в разделе «Разные вести». Редакция отвела ей пятьдесят строк петитом.
Другая местная газета, «Пти нисуа», ограничилась тридцатью восемью строчками петита, тоже в разделе «Разные вести». «Вчера вечером, – писала она, – в довольно любопытных обстоятельствах покончил с собою человек, который был в свое время знаменит: авиатор Попов. В феврале 1910 года (надо: в апреле. – В. С.) он первым добился невиданного до той поры успеха, пролетев с тренировочного поля на острова и обратно».
Парижский авиационный еженедельник «Лез эль» ограничился тринадцатистрочной заметкой. Любопытно, что все публикации французской прессы о смерти Попова, воздавая ему должное, пестрели тем не менее невероятными выдумками и многочисленными неточностями. Оно и понятно. Когда имя человека переходит с первых страниц на последние, да еще в раздел третьестепенной полицейской хроники, тут уж не до проверки фактов. Выдать поскорее – и забыть. Это ведь не какое-нибудь там «ограбление века» и не миллионная афера титулованного фальшивомонетчика.
Впрочем, сетовать не на что: тысячи русских умирали на чужбине, не удостоившись упоминания в прессе даже одной нонпарельной строкой. Уходили без следа.
В первый день нового, 1930 года Попова похоронили. Под сенью кипарисов в протестантской части кладбища «Дю Гран Жас», на северо-западной окраине Канна, не очень далеко от виллы «Натали».
Похоронили по третьему разряду, в общей могиле для бедняков, с несколькими отчаявшимися каннскими нищими и бродягами, наложившими на себя руки в преддверии Нового года, который, как и старый, не сулил им ничего доброго.
