Я не говорю о государстве в Германии. Оно тратит на свою воздушную армию в несколько раз больше, чем Россия. Но теперь весь народ поддерживает пожертвованиями лёт, как лет пять, шесть тому назад был поддержан граф Цеппелин с воздушными кораблями своими.
Если б я рассказал Вам, как возник последний сбор, принесший семь миллионов немецкому лёту, Вы бы увидали, почему мне сие особливо грустно.
Но замолчу. И так уже – чувствую – утомил Вас длинным письмом.
6-е ноября.
Коснулся я немецкого лёта лишь, чтобы Вы издали увидели ясно, как порадовали [Вы] меня за Россию, какое большое утешение принесли, когда к прошлому Рождеству прислали письмо о Романовском призе.
Милый приз! Хоть бы стал он первенцем большой семьи, которая спасла бы нас от равнодушной, опасной неподвижности.
– Дайте нам крылья! Мы сумеем повоевать... Стройте крылья всем охотникам летать!..
Но у меня нет сил даже тихо сказать. Речь моя невнятная, ибо ныне я – ослабевший инвалид не только крыльев, но и пера.
С трудом и долго царапал даже этот простой привет признательного Вам сердца, дорогой и глубокоуважаемый Князь.
Преданный вам летун (увы – отставной) Николай Попов...»
Николай Евграфович не успел кончить свое письмо в Вайсер Хирше: в Саксонию пришла осень, и он переехал на германский курорт Кройцлинген, где сделал к письму еще несколько приписок:
«7-е ноября.
P. S. С отрадным чувством вспоминаю весну 1910 года...
Русские люди! Ощущалось, точно каждый понимал, что лёт – общее, народное дело. И крылья росли от сего...
Но тут кара ждала меня. За что?
Не мне судить.
При первом же полете, при пробе первого военного самолета и он, и я поломались. Дорогая работа была вырвана из рук, крылья сорваны, мечта разбита.
21 ноября.
Я покорился воле бога, но когда вспоминается порою та задушевная, русская доброта, с какою помогали мне все и большие люди и малые, и как все хорошо ни шло, а летал к любимой цели и затем в один миг [всё] разбилось, то невольно становится грустно.
В нашей жизни бывают тяжелые минуты.
Надо всегда вовремя вспомнить, что все творится – к лучшему...»
Из Кройцлингена Попов вернулся во Францию, в Эз, а письмо все еще не было закончено. И он делает еще одну приписку:
«Р. P. S. 10 декабря.
Друзья убеждают, что я должен забыть лёт, ибо он помучил меня, но они не правы. Немыслимо забыть, что сильно любил...»
Николай Евграфович приписал еще пару фраз с извинениями за слишком длинное послание, сообщил свое местопребывание:
«Адрес ныне: Nicolas Popoff, Eze, А. М., France».
И добавил многозначительно:
«Постоянный адрес: С. Е. Попову, для Н. Попова, Солянка, 13, Москва.
17 декабря».
Поставил последнюю точку. И все-таки не удержался, чтобы не сделать еще одну приписку:
«PPPS. Хромаю я, хромает мысль, прихрамывает и форма ее».
Только перед самым Новым годом письмо, начатое еще в сентябре, ушло в Россию.
Здоровье возвращалось робко, зигзагами. Но все-таки оно возвращалось. А с ним оживала и самая заветная мечта, затаенная надежда – вновь обрести крылья, вновь взлететь в безбрежную голубизну воздушного океана и увидеть землю с высоты. Несмотря на увечья и инвалидность. Вопреки суровому приговору, вынесенному жизнью.
Взлететь!
Море было спокойно. Бесконечно раскинувшаяся ширь его манила к себе. Лишь у берега чуть плескалась голубая, прозрачная вода. Солнце грело вовсю. Его горячие лучи лишь временами освежались легким прибрежным ветерком.
Отставной русский адмирал Сергеев, проводивший свою старость во Франции, на благодатном Лазурном берегу, и Николай Евграфович Попов сидели на Обсерватории. Так называют вершину горного отрога недалеко от Канна, с которой открывается широкий обзор и на запад, где залегли синие горы Эстерель, и на соединяющую Канн с Ниццей ослепительно яркую, купающуюся в солнечном свете долину Антиб, и на оба маленьких зеленых островка, кем-то живописно брошенных в бирюзовое море как два чистейшей воды изумруда, оправленных в червонное золото прибрежных красных скал.
Море сверкало, переливалось, играло, и было оно удивительно мирным и ласковым. Оно вносило в сердца благодушие и успокоение. Не хотелось говорить о войне, уже третий год полыхающей в Европе, что обычно делали, как все во Франции, утром, днем и вечером. Не хотелось читать газеты, пестревшие оперативными сводками со всех многочисленных фронтов и театров военных действий, публиковавшие списки убитых, боевые реляции, фотографии генералов, заметки о пожертвованиях и благотворительных ужинах.
